Старый граф поехал домой. Наташа с Петей остались с охотой, обещаясь сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя, и там стоял его охотник, один, в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки — Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту из острова подали голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала она вилять между ними, все чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья-то белая собака, и вслед за ней черная, и все смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
— «Что это такое? — подумал Николай. — Откуда взялся этот охотник! Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что-то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога — условленный сигнал драки.
— Это илагинский охотник что-то с нашим Иваном бунтует, — сказал стремянный Николая.
Николай послал стремянного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай, слезши с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из-за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз у него был подбит, но он, вероятно, и не знал этого.
— Что у вас там было? — спросил Николай.
— Как же, из-под наших гончих он травить будет! Да и сука-то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Отдай, в тороках. А этого хочешь? — говорил охотник, указывая на кинжал и, вероятно, воображая, что он все еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная илагинская охота.
Охотник-победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из-под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но, как и всегда в (своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно-взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе, на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из-под чужих собак, просил графа быть знакомым и предлагал ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что-нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и, приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Идти до илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не заметили, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своею красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненькая щипцом (мордой) и навыкате черными глазами, красно-пегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость илагинских собак и в этой красавице сучке видел соперницу своей Милке.
В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его красно-пегую суку.
— Хороша у вас эта сучка! — сказал он небрежным тоном. — Резва?
— Эта? Да, это добрая собака, ловит, — равнодушным голосом сказал Илагин про свою красно-пегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. — Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? — продолжал он начатый разговор. И, считая учтивым отплатить тем же молодому графу, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своею шириной.
— Хороша у вас эта черно-пегая — ладна! — сказал он.
— Да, ничего, скачет, — отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле русак матерый, я бы тебе показал, какая это собака!» — подумал он. И, обернувшись к стремянному, сказал, что даст рубль тому из охотников, кто подо́зрит, то есть найдет лежачего зайца.
— Я не понимаю, — продолжал Илагин, — как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией... уже чего же лучше, (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это чтобы шкуры считать, сколько привез, — мне все равно!
— Ну да.
— Или чтобы мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя, — мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу...
— Ату — его! — послышался в это время протяжный крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв арапник, и еще раз повторил протяжно: — А — ту — его! (Звук этот и поднятый арапник означали то, что он видит перед собой лежачего зайца.)
— А, подозрил, кажется, — сказал небрежно Илагин. — Что же, потравим, граф.
— Да, подъехать надо... да что ж, вместе? — отвечал Николай, вглядываясь в Ерзу и в красного Ругая дядюшки, в двух своих соперников, с которыми еще ни разу ему не удалось поравнять своих собак. «Ну что как с ушей оборвут мою Милку!» — думал он, рядом с дядюшкой и Илагиным подвигаясь к зайцу.
— Матерый? — спрашивал Илагин, подвигаясь к подозрившему охотнику и не без волнения оглядываясь и подсвистывая Ерзу...
— А вы, Михаил Никанорыч? — обратился он к дядюшке. Дядюшка ехал, насупившись.
— Что мне соваться! Ведь ваши — чистое дело марш! — по деревне за собаку плачены, ваши тысячные. Вы померяйте своих, а я посмотрю!
— Ругай! На, на! — крикнул он. — Ругаюшка! — прибавил он, невольно этим уменьшительным выражая свою нежность и надежду, возлагаемую на этого красного кобеля. Наташа видела и чувствовала скрываемое этими двумя стариками и ее братом волнение и сама волновалась.
Охотник на полугорке стоял с поднятым арапником, господа шагом подъезжали к нему: гончие, шедшие на самом горизонте, заворачивали прочь от зайца; охотники, не господа, тоже отъезжали. Все двигалось медленно и степенно.
— Куда головой лежит? — спросил Николай, подъезжая шагов на сто к подозрившему охотнику. Но не успел еще охотник отвечать, как русак, чуя мороз к завтрашнему утру, не вылежал и вскочил. Стая гончих, на смычках, с ревом понеслась под гору за зайцем; со всех сторон борзые, не бывшие на сворах, бросились на гончих и к зайцу. Все эти медленно двигавшиеся охотники-выжлятники с криком: «стой», сбивая собак, борзятники с криком: «ату!», направляя собак, — поскакали по полю. Спокойный Илагин, Николай, Наташа и дядюшка летели, сами не зная, как и куда, видя только собак и зайца и боясь только потерять хоть на мгновение из вида ход травли. Заяц попался матерый и резвый. Вскочив, он не тотчас же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику и топоту, раздавшемуся вдруг со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро, подпуская к себе собак, и, наконец, выбрав направление и поняв опасность, приложил уши и понесся во все ноги. Он лежал на жнивьях, но впереди были зеленя, по которым было топко. Две собаки подозрившего охотника, бывшие ближе всех, первые воззрились и заложились за зайцем; но еще далеко не подвинулись к нему, как из-за них вылетела илагинская красно-пегая Ерза, приблизилась на собаку расстояния, с страшной быстротой наддала, нацелившись на хвост зайца, и, думая, что она схватила его, покатилась кубарем. Заяц выгнул спину и наддал еще шибче. Из-за Ерзы вынеслась широкозадая черно-пегая Милка и быстро стала спеть к зайцу.
— Милушка, матушка! — послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака повисла, как будто примеряясь, как бы не ошибиться теперь, схватить за заднюю ляжку.
— Ерзынька! сестрица! — послышался плачущий, не свой голос Илагина. Ерза не вняла его мольбам. В тот самый момент, как надо было ждать, что она схватит русака, он вихнул и выкатил на рубеж между зеленями и жнивьем. Опять Ерза и Милка, как дышловая пара, выровнялись и стали спеть к зайцу; на рубеже русаку было легче, собаки не так быстро приближались к нему.
— Ругай! Ругаюшка! Чистое дело марш! — закричал в это время еще новый голос, и Ругай, красный горбатый кобель дядюшки, вытягиваясь и выгибая спину, сравнялся с первыми двумя собаками, выдвинулся из-за них, наддал со страшным самоотвержением уже над самым зайцем, сбил его с рубежа на зеленя, еще злей наддал другой раз по грязным зеленям, утопая по колена, и только видно было, как он кубарем, пачкая спину в грязь, покатился с зайцем. Звезда собак окружила его. Через минуту все стояли около столпившихся собак. Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил. Потряхивая зайца, чтобы стекала кровь, он тревожно оглядывался, бегая глазами, не находя положения рукам и ногам, и говорил, сам не зная с кем и что. «Вот это дело марш... вот собак... вот вытянул всех, и тысячных и рублевых — чистое дело марш!» — говорил он, задыхаясь и злобно оглядываясь, как будто ругая кого-то, как будто все были его враги, все его обижали и только теперь, наконец, ему удалось оправдаться. «Вот вам и тысячные — чистое дело марш!»
— Ругай, на́ пазанку! — говорил он, кидая отрезанную лапку с налипшей землей. — Заслужил, чистое дело марш!
— Она вымахалась, три угонки дала одна, — говорил Николай, тоже не слушая никого и не заботясь о том, слушают его или нет.
— Да это что же впоперечь! — говорил илагинский стремянный.
— Да как осеклась, так с угонки всякая дворняжка поймает, — говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя дух, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала все то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время. Дядюшка сам второчил русака, ловко и бойко перекинул его через зад лошади, как бы упрекая всех этим перекидыванием, и с таким видом, что он и говорить ни с кем не хочет, сел на своего каурого и поехал прочь. Все, кроме его, грустные и оскорбленные, разъехались и только долго после могли прийти в прежнее притворство равнодушия. Долго еще они поглядывали на красного Ругая, который с испачканной грязью горбатой спиной, побрякивая железкой, с спокойным видом победителя шел рысцой за ногами лошади дядюшки.
«Что ж, я такой же, как и все, когда дело не коснется до травли. Ну, а уж тут держись!» — казалось Николаю, что говорил вид этой собаки.
Когда, долго после, дядюшка подъехал к Николаю и заговорил с ним, Николай был польщен тем, что дядюшка после всего, что было, еще удостоивает говорить с ним.

Из распахнутых ворот тянуло сырым ночным холодом, под сводом
подворотни покачивалась на обросшем грязью шнуре голая желтая лампочка. В
ее свете лицо Вана было как у человека, замученного желтухой, а лица
Дональда не было видно в тени его широкополой техасской шляпы. Серые
облупленные стены, исполосованные горизонтальными бороздами; темные клочья
пыльной паутины под сводами; непристойные женские изображения в
натуральную величину; а около дверей в дворницкую - беспорядочная толпа
пустых бутылок и банок, которые Ван собирал, аккуратно рассортировывал и
сдавал в утиль...
Когда остался последний бак, Ван взял совок и метлу и принялся
собирать мусор, оставшийся на асфальте.
- Да бросьте вы копаться, Ван, - раздраженно произнес Дональд. -
Каждый раз вы копаетесь. Все равно ведь чище не будет.
- Дворник должен быть метущий, - наставительно заметил Андрей, крутя
кистью правой руки и прислушиваясь к своим ощущениям: ему показалось, что
он немного растянул сухожилие.
- Ведь все равно же опять навалят, - сказал Дональд с ненавистью. -
Мы и обернуться не успеем, а уже навалят больше прежнего.
Ван ссыпал мусор в последний бак, утрамбовал совком и захлопнул
крышку.
- Можно, - сказал он, оглядывая подворотню. В подворотне теперь было
чисто. Ван посмотрел на Андрея и улыбнулся. Потом он поднял лицо к
Дональду и проговорил: - Я только хотел бы напомнить вам...
- Давайте, давайте! - нетерпеливо прикрикнул Дональд.
Раз-два. Андрей и Ван рывком подняли бак. Три-четыре. Дональд
подхватил бак, крякнул, ахнул и не удержал. Бак накренился и боком
грохнулся на асфальт. Содержимое вылетело из него метров на десять, как из
пушки. Активно опорожняясь на ходу, он с громом покатился во двор. Гулкое
эхо спиралью ушло к черному небу между стенами.
- Мать вашу в бога, в душу и святого духа, - сказал Андрей, едва
успевший отскочить. - Руки ваши дырявые!..
- Я только хотел напомнить, - кротко проговорил Ван, - что у этого
бака отломана ручка.
Он взял метлу и совок и принялся за дело, а Дональд присел на
корточки на краю кузова и опустил руки между колен.
- Проклятье... - пробормотал он глухо. - Проклятая подлость.
С ним было явно что-то не в порядке в последние дни, а в эту ночь - в
особенности. Поэтому Андрей не стал ему говорить, что он думает о
профессорах и об их способности заниматься настоящим делом. Он сходил за
баком, а потом, вернувшись к грузовику, снял рукавицы и вытащил сигареты.
Из пустого бака смердело нестерпимо, и он торопливо закурил и только после
этого предложил сигарету Дональду. Дональд молча покачал головой. Надо
было поднимать настроение. Андрей кинул горелую спичку в бак и сказал:
- Жили-были в одном городишке два ассенизатора - отец и сын.
Канализации у них там не было, а просто ямы с этим самым. И они это самое
вычерпывали ведром и заливали в свою бочку, причем отец, как более опытный
специалист, спускался в яму, а сын сверху подавал ему ведро. И вот однажды
сын это ведро не удержал и обрушил обратно на батю. Ну, батя утерся,
посмотрел на него снизу вверх и сказал ему с горечью: "Чучело ты, -
говорит, - огородное, тундра! Никакого толка в тебе не видно. Так всю
жизнь наверху и проторчишь".
Он ожидал, что Дональд хотя бы улыбнется. Дональд вообще-то был
человек веселый, общительный, никогда не унывал. Было в нем что-то от
студента-фронтовика. Однако сейчас Дональд только покашлял и глухо сказал:
"Всех ям не выгребешь". А Ван, возившийся возле бака, реагировал и вовсе
странно. Он вдруг с интересом спросил:
- А почем оно у вас?
- Что - почем? - не понял Андрей.
- Дерьмо. Дорого?
Андрей неуверенно хохотнул.
- Да как тебе сказать... Смотря чье...
- Разве оно у вас разное? - удивился Ван. - У нас - одинаковое. А чье
у вас самое дорогое?
- Профессорское, - немедленно сказал Андрей. Просто невозможно было
удержаться.
- А! - Ван высыпал в бак очередной совок и покивал. - Понятно. Но у
нас в сельской местности не было профессоров, поэтому цена была одна -
пять юаней за ведро. Это - в Сычуани. А в Цзянси, например, цены доходили
до семи и даже до восьми юаней.
Андрей наконец понял. Ему вдруг захотелось спросить, правда ли, что
китаец, пришедший в гости на обед, обязан потом опорожниться на огороде
хозяина, однако спрашивать это было, конечно, неловко.
- А как у нас сейчас, я не знаю, - продолжал Ван. - Последнее время я
не жил в деревне... А почему профессорское ценится у вас дороже?
- Это я пошутил, - сказал Андрей виновато. - У нас этим делом вообще
не торгуют.
- Торгуют, - сказал Дональд. - Вы даже этого не знаете, Андрей.
- А вы даже это знаете, - огрызнулся Андрей.
Еще месяц назад он ввязался бы с Дональдом в яростный спор. Его
ужасно раздражало, что американец то и дело рассказывает о России такие
вещи, о которых он, Андрей, и понятия не имеет. Андрей был тогда искренне
уверен, что Дональд просто берет его на пушку или повторяет
злопыхательскую болтовню Херста. "Да шли бы вы с вашей херстовиной!" -
отмахивался он. Но потом появился этот недоносок Изя Кацман, и Андрей
спорить перестал, огрызался только. Черт их знает, откуда они всего этого
набрались. И бессилие свое он объяснял тем обстоятельством, что он-то
пришел сюда из пятьдесят первого года, а эти двое - из шестьдесят
седьмого.
- Счастливый вы человек, - сказал вдруг Дональд, поднялся и пошел к
бакам у кабины.
Андрей пожал плечами и, стараясь избавиться от неприятного осадка,
вызванного этим разговором, надел рукавицы и принялся сгребать вонючий
мусор, помогая Вану. Ну, и не знаю, думал он. Подумаешь, дерьма-то. А что
ты знаешь об интегралах? Или, скажем, о постоянной Хаббла? Мало ли кто
чего не знает...
Ван запихивал в бак последние остатки мусора, когда в воротах с улицы
появилась ладная фигура полицейского Кэнси Убукаты.
- Сюда, пожалуйста, - сказал он кому-то через плечо и двумя пальцами
откозырял Андрею. - Привет, мусорщики!
Из уличной тьмы в круг желтоватого света вступила девушка и
остановилась рядом с Кэнси. Была она совсем молоденькая, лет двадцати, не
больше, и совсем маленькая, едва по плечо маленькому полицейскому. На ней
был грубый свитер с широченным воротом и узкая короткая юбка, на бледном
мальчишеском личике ярко выделялись густо намазанные губы, длинные светлые
волосы падали на плечи.
- Не пугайтесь, - вежливо улыбаясь, сказал ей Кэнси. - Это всего лишь
наши мусорщики. В трезвом состоянии совершенно безопасны... Ван, - позвал
он. - Это Сельма Нагель, новенькая. Приказано поселить у тебя в
восемнадцатом номере. Восемнадцатый свободен?
Ван, снимая на ходу рукавицы, подошел к ним.
- Свободен, - сказал он. - Давно уже свободен. Здравствуйте, Сельма
Нагель. Я - дворник, меня зовут Ван. Если что-нибудь понадобится, вот -
дверь в дворницкую, приходите сюда.
- Давай ключ, - сказал Кэнси. - Пойдемте, я вас провожу, - сказал он
девушке.
- Не надо, - проговорила она устало. - Сама найду.
- Как угодно, - сказал Кэнси и снова откозырял. - Вот ваш чемодан.
Девушка взяла у Кэнси чемодан, а у Вана - ключ, мотнула головой,
отбрасывая упавшие на глаза волосы, и спросила:
- Который подъезд?
- Прямо, - сказал Ван. - Вон тот, под освещенным окном. Пятый этаж.
Может быть, вы хотите есть? Чаю?
- Нет, не хочу, - сказала девушка, снова тряхнула головой и, цокая
каблуками по асфальту, пошла прямо на Андрея.
Он отступил, пропуская ее. Когда она проходила, он ощутил крепкий
запах духов и еще какой-то парфюмерии. И он все смотрел ей вслед, пока она
шла по желтому освещенному кругу, юбка у нее была совсем короткая, чуть
длиннее свитера, а ноги были голые, белые, и Андрею показалось, что они
светятся, когда она вышла из-под арки в темноту двора, и в этой темноте
был виден только ее белый свитер и белые мелькающие ноги.
Потом заныла, завизжала и грохнула дверь, и тогда Андрей снова
машинально достал сигареты и закурил, представляя, как эти нежные белые
ноги ступают по лестнице, ступенька за ступенькой... гладкие икры, ямочки
под коленями, обалдеть можно... Как она поднимается выше и выше, этаж за
этажом, и останавливается перед дверью восемнадцатой квартиры - как раз
напротив шестнадцатой квартиры... ч-черт, надо хоть белье постельное
переменить, три недели уже не менял, наволочка серая сделалась, как
портянка... А какое у нее лицо? Надо же - совсем не помню, какое у нее
лицо. Только ноги и запомнил.
Он вдруг осознал, что молчат все, даже женатый Ван, и в ту же секунду
заговорил Кэнси:
- У меня есть двоюродный дядя, полковник Маки. Он был адъютантом
господина Осимы и два года просидел в Берлине. Потом его назначили
исполняющим обязанности нашего военного атташе в Чехословакии, и он
присутствовал при вступлении немцев в Прагу...
Ван кивнул Андрею, они рывком подняли бак и благополучно переправили
его в кузов.
- ...Потом, - продолжал Кэнси неторопливо, закуривая сигаретку, - он
немного повоевал в Китае, по-моему, где-то на юге, на Кантонском
направлении. Потом он командовал дивизией, высадившейся на Филиппинах, и
организовал этот знаменитый "марш смерти" пяти тысяч американских
военнопленных - извините меня, Дональд... Потом его направили в Маньчжурию
и назначили начальником Сахалинского укрепрайона, где он, между прочим, в
целях сохранения секретности загнал в шахту и взорвал восемь тысяч
китайских рабочих... извини меня, Ван... Потом он попал к русским в плен,
и они, вместо того чтобы повесить его или, что тоже самое, передать его
Китаю, всего-навсего упрятали его на десяток лет в концлагерь...
Пока Кэнси все это рассказывал, Андрей успел слазить в кузов, помог
там Дональду расставить баки, поднял и закрепил борт грузовика, снова
спрыгнул на землю, угостил Дональда сигаретой, и теперь они втроем стояли
перед Кэнси и слушали его. Дональд Купер, длинный, сутулый, в выцветшем
комбинезоне, длинное лицо со складками возле рта, острый подбородок,
поросший редкой седой щетиной; и Ван, широкий, приземистый, почти без шеи,
в стареньком, аккуратно заштопанном ватнике, широкое бурое лицо, курносый
носик, благожелательная улыбка, темные глаза в щелках припухших век; и
Андрея вдруг пронизала острая радость при мысли, что все эти люди из
разных стран и даже из разных времен собрались здесь вместе и делают одно,
очень нужное дело, каждый на своем посту.
- ...Теперь он уже старый человек, - закончил Кэнси. - И он
утверждает, что самые лучшие женщины, каких он когда-либо знал, - это
русские женщины. Эмигрантки в Харбине.
Он замолчал, уронил окурок и старательно растер его подошвой
блестящего штиблета.
Андрей сказал:
- Какая же она русская? Сельма, да еще Нагель.
- Да, она шведка, - сказал Кэнси. - Но все равно. Это был рассказ по
ассоциации.
- Ладно, поехали, - сказал Дональд и полез в кабину.
- Слушай, Кэнси, - сказал Андрей, берясь за дверцу. - А кем ты был
раньше?
- Контролером на литейном заводе, а до того - министром
коммунального...
- Да нет, не здесь, а там...
- А-а, там? Там я был литсотрудником в издательстве "Хаякава".
Дональд завел двигатель, и старенький грузовик затрясся и залязгал,
испуская густые клубы синего дыма.
- У вас правый подфарник не горит! - крикнул Кэнси.
- Он у нас сроду не горел, - отозвался Андрей.
- Так почините! Еще раз увижу - оштрафую!
- Понасажали вас на нашу голову...
- Что? Не слышу!
- Бандитов, говорю, лови, а не шоферов! - проорал Андрей, стараясь
перекричать лязг и дребезг. - Дался тебе наш подфарник! И когда только вас
всех разгонят, дармоедов!
- Скоро! - крикнул Кэнси. - Теперь уже скоро - не пройдет и ста лет!
Андрей погрозил ему кулаком, махнул Вану и ввалился на сиденье рядом
с Дональдом. Грузовик рванулся вперед, чиркнул бортом по стене в арке
ворот, выкатился на Главную улицу и круто повернул направо.
Устраиваясь поудобнее, так, чтобы пружина, вылезшая из сиденья, не
колола в зад, Андрей искоса поглядел на Дональда. Дональд сидел прямо,
положив левую руку на баранку, а правую - на рычаг переключения скоростей,
надвинув шляпу на глаза и выставив острый подбородок, и гнал во всю мощь.
Он всегда ездил так, "с максимальной разрешенной скоростью", не думая даже
тормозить перед выбоинами на асфальте, и на каждой такой выбоине в кузове
тяжело ухали баки с мусором, дребезжал проржавевший капот, а сам Андрей,
как ни старался упираться ногами, подлетал и падал в точности на острие
проклятой пружины. Только раньше все это сопровождалось веселой
перебранкой, а сейчас Дональд молчал, тонкие губы его были крепко сжаты,
на Андрея он не смотрел вовсе, и потому чудился в этой обычной тряске
какой-то злой умысел.
- Что это с вами, Дон? - спросил Андрей наконец. - Зубы болят?
Дональд коротко дернул плечом и ничего не ответил.
- Правда, вы какой-то сам не свой последние дни. Я же вижу. Может
быть, я вас обидел как-нибудь нечаянно?
- Бросьте, Андрей, - проговорил Дональд сквозь зубы. - При чем здесь
вы?
И опять Андрею почудилось в этих словах какое-то недоброжелательство
и даже что-то обидное, оскорбительное: где уже тебе, сопляку, меня,
профессора, обидеть?.. Но тут Дональд заговорил снова:
- Я ведь не зря сказал вам, что вы счастливый. Вам и в самом деле
можно только позавидовать. Все это идет как-то мимо вас. Или сквозь вас. А
по мне это идет, как паровой каток. Ни одной целой кости не сталось.
- О чем вы? Ничего не понимаю.