Наоми Кляйн. Доктрина шока

ИГОРЬ П. СМИРНОВ о книге, предсказавшей сегодняшний экономический кризис

 

 

 

По аналитической проницательности канадская антиглобалистка Наоми Кляйн сопоставима, пожалуй, только с Алексисом де Токвилем — автором классического труда об американской демократии (1835—1840). Мировая социополитическая история последних 50—60 лет впечатляюще представлена в «Доктрине шока» как спровоцированная нерегулируемой рыночной экономикой, которая нуждалась для повсеместного самоутверждения в разного рода катастрофах, позволявших ей победоносно замещать хозяйственные госпрограммы в нелегкий для них момент. Чем бы ни вызывался кризис — захватом власти военными в Чили и Аргентине; финансовыми бедствиями, постигшими Юго-Восточную Азию; бойней на площади Тяньаньмэнь в Пекине; развалом советской империи или природным катаклизмом, опустошившим побережье Шри-Ланки (беру лишь некоторые из приводимых в книге примеров), — он создавал благоприятные условия для почти мистической веры в то, что спасение от угрожающей ситуации несет с собой «невидимая рука» свободного предпринимательства. Ответственным за возрождение капиталистической мистики, проповедовавшейся когда-то Адамом Смитом, сделан в книге глава чикагской школы экономики Милтон Фридман. Он лично и его многочисленные ученики или почитатели (как в послеперестроечной России) убеждали правительства в преимуществах ничем не сдерживаемого рынка.

Второй, по версии Наоми Кляйн, демон новейшего времени — профессор из Института Аллана психолог Эвен Кэмерон. Именно он сформулировал в 1950-х учение, сообразно которому электрошок, разрушающий самотождественность личности, способен очистить психику пациента от ущербности, отбрасывая его в младенческое состояние. Эта идея вылилась в пыточную практику, поддерживавшую насаждение модели Фридмана и в Латинской Америке, и в Ираке, занятом американскими войсками. Творение от нуля неолиберального («корпоративного») порядка в экономике требовало сходного шокового обращения с индивидами, чье самосознание превращалось под пытками в tabula rasa. Коротко говоря, Наоми Кляйн объясняет современность и недалекое прошлое в качестве такого ответа на тоталитарные революции, который был призван превзойти их классовый и расовый утопизм за счет стилизации истории под ветхозаветный миф о потопе, открывающем человечеству возможность нового начала после всех совершенных им грехов. Ответ, если согласиться с «Доктриной шока», содержал в себе не меньше зла, чем большевистская и нацистская идеологии. Этому злу дается имя — США: оттуда исходила и финансировалась послевоенная борьба не только с коммунизмом, но и с кейнесианством — экономической теорией, в которой роль регулятора рынка отводилась государству.

Спору нет, сосредоточенность Наоми Кляйн на Америке имеет под собой основание, и притом не только фактическое, вскрываемое в ее труде, но и, так сказать, культурософское, которое она игнорирует. Не обладающая столь же глубокими историческими корнями, как Европа, и писавшаяся в эпоху барокко и Просвещения с «чистого листа», американская социокультура была предрасположена к тому, чтобы навязывать другим — в состязании со Старым светом — свой образ и подобие: свою сравнимость с библейским созиданием из ничто, из хаоса. Причина высокомерного экспансионизма Америки — в присвоении этой страной исключительного права на владение истиной иудео-христианской религии. Социополитический взгляд на распространение неолиберализма, проведенный в «Доктрине шока», должен быть дополнен социокультурным — не столько оценивающим, сколько понимающим, почему именно Америка оказалась тем местом, где вызрел «капитализм катастроф». Такое социокультурное рассмотрение проблемы хотя бы отчасти снимет вину за многие недавние события с Америки и возложит ее сполна на не только американское, но и европейское, и азиатское информационное общество, безудержно развивавшееся вплоть до осени 2008 года. В докладе Value Judgments in Economics (1967) Фридман сопоставил участников не регулируемого государством рынка с взаимообогащающимися идейно партнерами по диалогу и тем самым открыл обмену информацией доступ в хозяйственно-предпринимательскую деятельность. Пытки, выросшие из психосоматических экспериментов Кэмерона, подавляют волю человека посредством того, что обрекают его на информационный голод (так что он лишается пространственно-временной ориентации). В целом экономика, возникающая из катастрофы, — не что иное, как прямая противоположность энтропии, т. е. информация в том или ином ее материальном воплощении. Эта экономика и рухнула ныне вместе с межбанковской торговлей ипотеками, не обеспеченными реальными доходами покупателей недвижимости. Выяснилось, что сугубая информация — крайне сомнительный товар.

Я не буду вдаваться в мелкие придирки к тексту, общий смысл которого много важнее, нежели частные передержки автора. Хотя бы мне и трудно было принять тот, например, факт, что Наоми Кляйн солидаризовалась в своей критике российских олигархов с Басманным судом. Дар предвидения, которым владеет Наоми Кляйн, поражает: ее замечательная книга предсказала сегодняшний кризис, пусть даже он видится мне не как (или не только как) злоумышление политики, проводившейся одной отдельно взятой страной. Ставка хозяйственной активности на якобы очистительный кризис не могла не завершиться кризисом самой этой ставки — катастрофой без отчетливой перспективы на спасение, потопом без праведника Ноя.