Путешествия во времени

Над вопросом о природе времени — и возможности путешествовать сквозь время — рассуждали не только философы и физики, но и авторы научно-фантастических произведений. Первым из них был прославленный английский писатель Герберт Уэллс, автор знаменитой «Машины времени», которая на многие десятилетия вперед задала стандарты жанра. Книга Джеймса Глика «Путешествия во времени. История», которую издательство «Манн, Иванов и Фербер» выпустило в русском переводе Натальи Лисович, посвящена становлению жанра: рассказ о литературе в ней сопряжен с рассказом о движении научной мысли, пытавшейся оперировать категорией «время». Специально для своих читателей N + 1 публикует третью главу из книги Глика, в которой читатель встретится, в частности, с героями Уэллса: Путешественником во времени, Филби, Редактором, Доктором, Психологом и другими персонажами.

Путешествия во времени в том виде, как описали их Уэллс и его многочисленные последователи, сегодня всюду, но на самом деле их не существует. Их не может быть. Когда я так говорю, мне начинает казаться, что я — Филби.

— Но ведь это просто парадокс, — говорит Редактор.
— Это противоречит разуму, — говорит Филби.

Критики 1890-х гг. считали так же. Уэллс заранее знал, что так будет. Когда его книга «Машина времени» наконец вышла из печати весной 1895 г. и стала продаваться в Нью-Йорке у Генри Холта за 75 центов и в Лондоне у Уильяма Хайнеманна за два шиллинга шесть пенсов, критики хвалили ее за отличный сюжет: «фантастическая история»; «шокирующий и необыкновенный рассказ»; «мастерство пугающих выдумок»; «откровенно выше среднего уровня для таких причудливых произведений»; «стоит прочитать, если вам нравятся небылицы» (это последнее из New York Times). Они отмечали в книге очевидное влияние темного романтизма, Эдгара Аллана По и Натаниэля Готорна. Кто-то фыркал: «Мы с некоторым трудом различаем смысл подобных экскурсов в будущность».

Мало кто из критиков отнесся к Уэллсу всерьез и дал себе труд проанализировать его фантастическую идею с позиции логики. Те, кто это сделал, сочли ее нелогичной. «Невозможно попасть в будущее иначе, чем дождавшись его, — писал Израэл Зангвилл1 в Pall Mall Magazine, строго грозя пальцем. — Можно только сесть и смотреть, как оно наступает». Зангвилл, и сам иногда писавший романы и юмористические рассказы, — кстати, вскоре ему предстояло стать знаменитым сионистом, — считал, что очень хорошо понимает время. Он отчитал автора:

На самом деле никакого Путешественника во Времени не существует, мистер Уэллс, за исключением самого Папаши Времени. Да и время, вместо того чтобы служить четвертым измерением пространства, безостановочно движется сквозь пространство, повторяя себя колебаниями все дальше и дальше от первоначальной точки события; звучащая панорама, движущаяся сквозь Вселенную через бесконечность, последовательность звуков и образов, которые, раз возникнув, не в состоянии исчезнуть…

(Зангвилл, очевидно, читал По: колебания, бесконечно расширяющиеся в атмосфере — «ни одна мысль не может пропасть», — и это описание тоже плывет в вечность.)

…Но лишь движется вперед и вперед от точки к точке, навечно внесенная в сумму вещей, сохраненная от уничтожения бесконечностью пространства и вечно видимая и слышимая глазу или уху, которым выпало путешествовать параллельно с ней.

Несмотря на все претензии, Зангвилл не мог не восхититься «блестящим повествованием» Уэллса. Он проницательно заметил, что в «Тысяче и одной ночи» тоже используется своего рода предтеча машины времени: волшебный ковер-самолет, преодолевающий пространство. При этом Зангвилл даже в 1895 г., кажется, лучше, чем сам Уэллс, понимал некоторые занятные последствия путешествий во времени — парадоксы, как вскоре станут говорить.

«Машина времени» направлена в одну сторону — вперед. Подразумевается, что машина Уэллса могла путешествовать и в прошлое — достаточно было повернуть рычаг в обратную сторону, — но Путешественника во Времени прошлое не интересовало. И это хорошо, замечает Зангвилл. Представьте только, какие сложности с этим связаны. По нашему прошлому не шатались никакие путешественники во времени. Прошлое, в котором был бы Путешественник во Времени, было бы другим прошлым, новым прошлым. Все это было достаточно трудно выразить словами:

Если бы он отправился назад во времени, то воспроизвел бы прошлое, которое, по крайней мере в том, что касается его собственного в нем появления с новоизобретенной машиной, было бы ex hypothesi2, недостоверным.

Да, и еще проблема встречи с самим собой. Зангвилл был первым, кто это заметил, но, безусловно, не последним:

Если бы он вернулся к собственной прошлой жизни, ему пришлось бы существовать одновременно в двух видах, разных по возрасту, — подвиг, который даже сэру Бойлу Рошу показался бы трудным.

(Его читателям Рош был знаком как ирландский политик, который сказал: «Мистер спикер, невозможно, чтобы я мог находиться в двух местах одновременно, разве что я был бы птицей»3.)

Рецензенты пришли и ушли, и вскоре в игру вступили философы. Обратив впервые внимание на путешествия во времени, эти достойные люди почувствовали себя неловко, как может чувствовать себя симфонический дирижер, завороженно слушающий шарманку, не в силах оторвать глаз от шарманщика. «Поверхностный пример, извлеченный из современной художественной литературы», — писал профессор Колумбийского университета Уолтер Питкин в 1914 г. в Journal of Philosophy. Какие-то события назревали в физике — царстве, где время было измеримой и абсолютной величиной, которую все фамильярно именовали t, — и философов это тревожило. В первые годы нового века, когда они только обратились к теме времени, у них был по существу всего один противник, с которым нужно было бороться: молодой француз Анри Бергсон4. Уильям Джеймс в США, который в других обстоятельствах мог бы спокойно почивать на лаврах «отца психологии», нашел в Бергсоне источник новой энергии. «Именно чтение его работ придало мне храбрости, — сказал Джеймс в 1909 г. — Если бы я не читал Бергсона, то, вероятно, и сейчас еще марал бы втайне от всех бесконечные страницы в надежде свести концы с концами там, где они вообще не должны сходиться». (К этому он добавил: «Должен признаться, что оригинальность Бергсона настолько велика, что многие его идеи ставят меня в совершенный тупик».)

Бергсон просит нас припомнить, насколько искусственно представление о пространстве как о пустой однородной среде — то самое абсолютное пространство, которое ввел Ньютон. Это создание человеческого интеллекта, замечает он: «С тем же успехом мы можем сказать, что человек обладает особой способностью восприятия или постижения пространства без этого качества». Возможно, физикам это абстрактное пустое пространство полезно для расчетов, но давайте не будем делать ошибки и путать его c реальностью. В случае времени это еще более важно. Когда мы измеряем время механическими часами, когда строим графики, откладывая время по оси, то легко можем попасть в ловушку и решить, что время — это всего лишь другая версия пространства. По Бергсону, время t — время физиков, порезанное на часы, минуты и секунды, — превращало философию в тюрьму. Он отвергал все незыблемое, абсолютное, вечное и приветствовал движение, процесс, превращение. Для Бергсона философский анализ времени был неотделим от нашего человеческого опыта в нем: от наложения психических состояний, переходов от одного состояния к другому, которые мы воспринимаем как протяженность во времени — la durée.

Он всегда разделял время и пространство, не смешивая одно с другим: «Время и пространство начинают переплетаться, только когда то и другое становятся выдуманными». Он видел во времени, а не в пространстве, самую суть сознания; а в протяженности, в гетерогенном притоке мгновений — ключ к свободе. Философам вот-вот предстояло вслед за физиками ступить на новый путь — и оставить Бергсона позади, но пока он был невероятно популярен. Его лекции в Коллеж де Франс собирали толпы народа, на его свадьбе присутствовал Пруст, а Джеймс называл его волшебником. «Нырни тогда обратно в поток, — восклицал Джеймс. — Обратись к ощущению, этой плотской вещи, которую рационализм всегда подвергал поношению». В этом его путь разошелся с физикой.

Реально существует не то, что сделано, но то, что делается. Сделанное мертво… Философия должна искать именно такое живое понимание движения реальности, а не следовать за наукой в тщетных попытках склеить воедино фрагменты их мертвых результатов.

Питкин, похоже, чувствовал, что должен спасти несчастных физиков от неистовых атак Бергсона. Журнал Time однажды, в краткий миг славы, охарактеризовал Питкина как «человека множества идей, в том числе нескольких крупных». Он был членом-основателем недолго просуществовавшего движения, называвшего себя новым реализмом. В очерке 1914 г. Питкин заявил, что ему нравятся некоторые «выводы» Бергсона, облил презрением «весь его метод», в особенности отказ от научного прогресса в пользу психологического самоанализа. Питкин предложил разобраться в головоломке пространства-времени средствами логического доказательства. Он готов был принять все эти любимые физиками t, t' и t'', но при этом доказать раз и навсегда, что время отличается от пространства. Обратите внимание: мы можем двигаться туда и сюда в пространстве, но не во времени. Или, скорее, мы можем двигаться во времени, но не свободно: «нечто движется во времени только вместе со всем остальным». И как он собирался это доказывать? Самым неожиданным образом:
Чтобы доказательство было как можно проще, я представлю его в форме серьезного критического разбора одного из дичайших полетов литературной фантазии, которой предается известный специалист по таким полетам Г. Дж. Уэллс. Я говорю, конечно, о его забавной миниатюре, о «Машине времени».

Это был первый, но не последний случай, когда «забавная миниатюра» мистера Уэллса навязчиво обратила на себя внимание этого досточтимого журнала.

«Невозможно прыгнуть назад в XIII столетие, как и человек того периода не может прыгнуть в наше, — писал Питкин. — Мистер Уэллс предлагает нам вообразить человека, который покоится в пространственных измерениях, но движется относительно времени этого пространственного поля. Очень хорошо! Попробуем сыграть в эту игру всерьез. Что мы обнаруживаем? Нечто весьма и весьма тревожное. Нечто такое, что, как я опасаюсь, сделает путешествия во времени очень непопулярными среди здравомыслящих людей».

Путешественник летит не сквозь абстрактное время (подобное чистому пространству геометра). Он летит сквозь реальное время. Но реальное время — это история, а история — это ход физических событий. Это последовательность действий, физических, физиологических, политических и прочих.

Хотим ли мы действительно пойти по этому пути? Нужно ли искать логические ошибки в фантастических выдумках?

Да, нужно. Авторам, описывающим путешествия во времени, хотя бы и в макулатурных журналах, предстояло в скором времени выработать правила и обоснования, которые сделали бы честь заправскому талмудисту. Что позволительно, что возможно, что вероятно — правила развивались и изменялись, но логику надо уважать. Мы вполне можем начать с профессора Питкина, человека множества идей, в том числе нескольких крупных, и его статьи в Journal of Philosophy.

Его аргументация не показалась бы слишком сложной типичному подростку — знатоку и поклоннику научной фантастики годов этак примерно 1970-х. Объективно говоря, он признает, что обычная человеческая интуиция при восприятии мира частенько не в состоянии до конца осознать странность реальности. Наука не устает удивлять нас. К примеру, что такое направление вверх? «Считалось невозможным „по самой природе вещей“, — отмечает он, — что Земля может представлять собой шар, так что люди на обратной стороне ходили бы вниз головами». (Он мог бы добавить, что Аристотелев здравый смысл открыл три, и никак не более трех, пространственных измерения: «Величина, делимая в одном измерении, есть линия, в двух — плоскость, в трех — тело, и, кроме них, нет никакой другой величины, так как три [измерения] суть все [измерения]».) Может ли быть, задается он вопросом, что путешествия во времени просто кажутся нам невозможными «из-за определенных предрассудков, которые мы питаем, или определенных фактов и приемов, с которыми мы пока безнадежно незнакомы?» Отбросим предрассудки. «Ответ, каким бы он ни был, несет с собой неизмеримые последствия для метафизики».

Поэтому Питкин применяет инструменты логики. Приведем его основные доводы.

— Когда машина времени несется сквозь годы, все стремительно стареет, так что и человек в машине тоже должен был бы стареть. «Государства поднимаются и рушатся, ураганы налетают, разрушают и стихают, здания возводятся трудом и сгорают в пламени внезапной войны и т. д.». Что же до нашего туриста, то его одежда в полном порядке, а сам он не постарел ни на день. «Как это возможно? Если он прошел сквозь сотню тысяч поколений, то почему его возраст не соответствует той же сотне тысяч поколений?» Здесь очевидное противоречие: «Первое противоречие из всех».

— Время идет с определенной скоростью, и скорость эта должна быть одинаковой для всех и всюду. «Два объекта или системы» не могут иметь «разные скорости перемещения или изменения во времени» — очевидно, Питкин едва ли знал, какую дьявольщину готовит в Берлине Альберт Эйнштейн.

— Путешествие сквозь время должно подчиняться законам арифметики, так же как путешествие сквозь пространство. Посчитайте: «Пересечь миллион лет за несколько дней — то же самое, что проехать тысячу миль за один дюйм». Тысяча миль не равна одному дюйму, следовательно, миллион лет не может равняться нескольким дням. «Ну разве автор не противоречит здесь самому себе, как если бы говорилось, что вы или я можем добраться из Нью-Йорка до Пекина, не продвинувшись дальше собственной входной двери?»

— Путешественник во времени наверняка натыкался бы на разные вещи. Пример: скажем, он выезжает из своей мастерской в некую будущую дату, 1 января 1920 г. Пока его нет, его покинутая жена продает дом. Его сносят. На месте мастерской образуется куча кирпичей. «Но где же, где наш путешественник? Если он остается на том же месте, то он вместе со своей драгоценной машиной, конечно, оказывается под тонной кирпичей… Это, мы утверждаем, в высшей степени некомфортно для туриста. Получается, что он и кирпичи взаимно проникают друг в друга».

— Если посмотреть с астрономической точки зрения, то необходимо учитывать также небесное движение. «Путешественник, который движется только во времени и совсем не движется в пространстве, должен внезапно обнаружить себя висящим в пустом эфире, поскольку Земля просто выкатилась из-под него».

Невозможно, заключает философ. Никто не в состоянии путешествовать в будущее или прошлое на машине времени мистера Уэллса. Мы должны каждый день своей жизни находить другие способы разобраться с прошлым и будущим.

Нам нет нужды защищать мистера Уэллса, ведь он вовсе не собирался провозглашать новую физическую теорию. Он не верил в путешествия во времени. Машина времени была условным приемом — волшебной пылью, помогающей согласному на то читателю отбросить недоверие и погрузиться в историю. (Не забывайте, что все ученые объяснения в книге были всего лишь псевдонаучными разглагольствованиями.) Лишь по чистому совпадению тарабарщина Путешественника во Времени так хорошо легла на новые революционные представления о пространствевремени, появившиеся в физике лет на десять позже. За исключением того факта, разумеется, что это было вовсе не совпадение.

Уэллс много работал, чтобы сделать свою тарабарщину правдоподобной. В итоге эта первая технология путешествий во времени оказалась достаточно надежной. Мало того, он предвидел полунаучные возражения Питкина, как и некоторые другие. К примеру, Доктор говорит о том, что пространство отличается от времени тем, что мы свободно движемся сквозь одно, но не сквозь другое.

«А вы так уверены в том, что мы можем свободно двигаться в пространстве? — возражает ему Путешественник во Времени. — Правда, мы можем довольно свободно пойти вправо и влево, назад и вперед… Ну а как насчет движения вверх? Сила тяготения ограничивает нас в этом». Конечно, в XIX веке это было более верно, чем в XXI. Мы уже привыкли к возможности носиться туда и сюда во всех трех наших измерениях, но прежде возможности путешествий в пространстве (как мы могли бы это назвать) были более ограниченны. Железные дороги и велосипеды оставались новинкой. То же можно сказать о лифтах и аэростатах. «Но до аэростатов, — говорит Путешественник во Времени, — кроме неуклюжих прыжков и лазанья по неровностям земной поверхности, у человека не было иной возможности вертикального движения». То, что аэростат делает для третьего измерения, машина времени, возможно, делает для четвертого.

Наш герой представляет свой миниатюрный прототип машины времени как сплав науки и магии: «Вы обратите внимание, что она выглядит исключительно неправильно, а вокруг этого стержня заметно какое-то странное мерцание, как если бы он каким-то образом был не совсем реален». Поворот крохотного рычажка со свистом отправляет эту штуковину в пустоту. Теперь Уэллс ожидает от реалистов следующего возражения. Если машина времени отправилась в прошлое, то почему они не видели ее в пути (она же там проходила!), когда заходили в эту комнату в прошлый четверг? А если в будущее, то почему ее больше не видно, ведь она прошла через все последовательные мгновения? Объяснение дается на псевдопсихологическом жаргоне. «Это подпороговое восприятие, — говорит Путешественник во Времени. — Знаете, разреженное восприятие». По той же причине вы не видите спицы вращающегося велосипедного колеса или летящую пулю. («Конечно, — отвечает Психолог. — Я должен был догадаться».)

Аналогично, Уэллс предвидел возражение Философа о том, что путешественник рискует столкнуться с грудой кирпичей и другими неожиданными изменениями ландшафта. «Пока я с огромной скоростью мчался по времени, это не имело значения, я находился, так сказать, в разжиженном состоянии, подобно пару, скользил между встречавшимися предметами!» Просто, если сформулировать таким образом. Остановка в неподходящем месте, однако, была бы опасна. И невероятно интересна.

Но остановка означала, что я должен молекула за молекулой втиснуться в то, что оказалось бы на моем пути; атомы моего тела должны были войти в такое близкое соприкосновение с атомами этого препятствия, что между теми и другими могла произойти бурная химическая реакция — возможно, мощный взрыв, после которого я вместе с моим аппаратом оказался бы по ту сторону всех измерений, в неизвестности.

Уэллс установил правила, и всем путешественникам во времени приходится с тех пор им следовать. Или если не следовать, то по крайней мере объяснять отступление от них. Джек Финней так сказал об этом в рассказе про путешествие во времени, напечатанном в газете Saturday Evening Post в 1962 г.: «Существует опасность, что человек может появиться во времени и месте, которое уже занято… Тогда весь он окажется смешан с другими молекулами, что было бы неприятно и ограничило бы его свободу». Популярны также взрывы. Филип Дик писал в 1974 г.: «…Опасность при обратном входе оказаться не в фазе пространственно и столкнуться до самого молекулярного уровня с двумя касающимися объектами… Вы же знаете, „никакие два объекта не могут занимать одно и то же пространство в одно и то же время“». Наконец-то идеальное дополнение максимы «никто не может находиться в двух местах одновременно».

Уэллс никак не обосновал тот факт, что Земля в его романе ведет себя как неподвижная точка в космосе. Не беспокоился он и о том, откуда его машина времени получает энергию для путешествий. И в этом он тоже оказался основателем традиции. Даже велосипеду нужен седок, который крутил бы педали, но машины времени всегда пользуются неограниченными запасами бесплатного топлива — милостью Вселенной.

У нас было целое столетие, чтобы подумать об этом, но по-прежнему приходится время от времени напоминать себе, что путешествий во времени не бывает. Это штука невозможная, как и подозревал Уильям Гибсон, — волшебство из того же разряда, что и способность укусить себя за локоть. Но когда я говорю это одному известному физику-теоретику, он смотрит на меня с жалостью.

— Путешествие во времени — не проблема, — говорит он. — По крайней мере, если вы хотите попасть в будущее.

— Ну да, конечно, вы имеете в виду, что все мы и так движемся вперед во времени?

— Нет, — отвечает физик, — не только это. Путешествия во времени — это несложно! Эйнштейн показал, как это делать. Для этого нужно всего лишь приблизиться к черной дыре и ускориться до околосветовой скорости. И добро пожаловать в будущее.

Смысл его инструкции состоит в том, что и ускорение, и гравитация5 релятивистски замедляют ход часов, так что на космическом корабле вы можете постареть на год или два и вернуться домой через столетие после старта, чтобы жениться на собственной правнучатой племяннице (как это делает Том Бартлет в романе Роберта Хайнлайна 1956 г. «Время звезд» (Time for the stars)). Это доказано. Спутникам системы GPS в точнейших расчетах приходится компенсировать релятивистские эффекты6. Но вряд ли это можно назвать путешествием во времени. Это растяжение времени (по Эйнштейну — Zeitdilatation). Это устройство для замедления старения7. И это дорога с односторонним движением. Ни о каком возвращении в прошлое речь не идет. Если, конечно, вы не сумеете отыскать кротовую нору.

«Кротовая нора» — словосочетание, которое придумал Джон Арчибальд Уилер для обозначения короткого пути сквозь перекрученную ткань пространства-времени — «ручку» многосвязного пространства. Каждые несколько лет кто-то из ученых попадает в заголовки новостей с заявлением о возможности путешествий во времени через кротовые норы — проходимые кротовые норы или, возможно, даже «макроскопические ультрастатичные сферически симметричные длинногорлые проходимые кротовые норы». Я считаю, что на этих физиков неявно, но очень существенно повлияло столетие научной фантастики. Они читали те же книги и выросли в той же культуре, что и все мы. Путешествия во времени у них в крови.

Мы добрались до того момента в истории культуры, когда главными сомневающимися и опровергателями стали подлинные творцы и участники путешествий во времени — сами авторы научной фантастики. «Совершенно невозможно даже теоретически», — объявил Айзек Азимов в 1986 г. Он не счел нужным даже подстраховаться.

Это невозможно и никогда не будет сделано. (Если вы принадлежите к романтикам, считающим, что ничего невозможного нет, я не буду с вами спорить, но надеюсь, вам не придет в голову ждать затаив дыхание, когда такая машина будет построена.)

Кингсли Эмис8, оценивая в 1960-е гг. литературную культуру научной фантастики, считал, что говорит очевидные вещи, утверждая: «Путешествия во времени, к примеру, невозможны». Поэтому практики жанра прибегают к какому-то варианту уэллсовской тарабарщины — «аппарату псевдологики». Или чем дальше, тем больше просто верят, что их читатели отбросят сомнения. И получается, что писатели-фантасты по-прежнему готовы считать будущее открытым, а все вокруг, включая физиков и философов, склоняются к детерминизму. «Остается только радоваться, что у нас есть литературная форма, которую интересует будущее, — писал Эмис, — и которая готова считать переменными те величины, которые мы обычно принимаем за константы».

Что касается самого Уэллса, то он продолжал разочаровывать своих поклонников9. «У читателя появилось невнятное ощущение разных грандиозных вещей, — сказал он в 1938 г. — Эффект реальности получить несложно. Достаточно подсунуть пару каких-нибудь неожиданных устройств, и дело в шляпе. Это такой фокус». (Он тогда только что вернулся в Лондон после турне по семи американским городам и чтения цикла лекций под общим названием «Организация всемирного мозга» и считал необходимым открещиваться от особых футуристических способностей: «Бесполезно делать вид, что я пророк. У меня нет ни магического кристалла, в который можно смотреть, ни способности к ясновидению».)

Посмотрим еще раз, как делался этот фокус:

…Пляшущие тени на стенах. Мы шли за ним, удивленные и недоверчивые, и увидели в лаборатории, так сказать, увеличенную копию маленького механизма, исчезнувшего на наших глазах. Некоторые части машины были сделаны из никеля, другие из слоновой кости; были и детали, несомненно, вырезанные или выпиленные из горного хрусталя. В общем, машина была готова. Только на скамье, рядом с чертежами, лежало несколько прозрачных, причудливо изогнутых стержней. Они, по-видимому, не были окончены. Я взял в руку один из них, чтобы получше рассмотреть. Мне показалось, что он был сделан из кварца.
— Послушайте, — сказал Доктор, — неужели это действительно серьезно? Или это фокус…

Для первых читателей Уэллса техника обладала особой убедительностью. Эта неопределенная машина вызывала у них такое доверие, какого не удостоилось бы никакое волшебство. Волшебство, в принципе, может включать в себя даже удар по голове, как в «Янки из Коннектикута», или магические пассы руками — перевод назад стрелок на часах. В мультфильме «Кот Феликс играет со временем» используются оба способа: Папаша Время скручивает свои часы назад до года 1 и каменного века и к тому же не забывает огреть бедного Феликса палкой по голове.

Еще до этого, в 1881 г., газетчик Эдвард Пейдж Митчелл напечатал анонимно в New York Sun рассказ «Часы, которые шли вспять» (The Clock That Went Backward). Старая тетушка Гертруда, похожая в своем белом пеньюаре и белом чепце на призрак, связана загадочными узами со старинными восьмифутовыми напольными часами. Часы, кажется, не работают — но однажды ночью, когда она заводит их в мерцающем свете свечи, стрелки начинают поворачиваться в обратную сторону, и тетушка падает замертво. Это становится поводом для философского комментария некоего профессора Ван Стоппа:

Ну и почему бы часам не пойти назад? Почему бы самому времени не развернуться и не двинуться обратно по своим следам?.. С позиции абсолюта последовательность, в которой будущее следует за настоящим, а настоящее за прошлым, совершенно произвольна. Вчера, сегодня, завтра. В природе вещей нет ни одной причины, по которой порядок не должен быть обратным: завтра, сегодня, вчера.

Если будущее отличается от прошлого, то что, если мы перевернем зеркало или пустим часы в обратную сторону? Может ли судьба вернуть нас к истокам? Может ли следствие повлиять на причину?

Часы, идущие в обратную сторону, вновь появились как движущая сила сюжета в рассказе 1919 г. «Сбежавший небоскреб» (The Runaway Skyscraper), подписанном псевдонимом Мюррей Лейнстер. Первое предложение его выглядит так: «Началась эта история в тот момент, когда часы на башне Метрополитен пошли задом наперед». Башня дрожит, клерки в офисах слышат зловещие скрипы и стоны, небо темнеет, наступает ночь, в телефонах слышится только треск статического электричества, и очень скоро солнце поднимается вновь, с необычной стремительностью — и на западе.

«Огромные бомбы и маленькие ядра», — кричит молодой инженер Артур, которого очень беспокоят долги. «Выглядит очень странно», — соглашается его секретарша Эстель, которой исполнился 21 год и которую беспокоила перспектива остаться старой девой. Ландшафт вокруг стремительно трансформируется, наручные часы у всех быстро-быстро крутят стрелки в обратном направлении, и, наконец, до Артура доходит.

«Не знаю, как это объяснить. Читали ли вы когда-нибудь Уэллса? „Машину времени“, к примеру?»

Эстель отрицательно качает головой.

«Как это сказать, чтобы вы поняли… — мужественно продолжает объяснять Артур. — Время — это тоже измерение, как длина и ширина».

Здание «отправилось назад в четвертом измерении», решает он. «Мы движемся назад во времени».

Истории такого рода множились. Появился еще один способ реализовать уэллсовский фокус: ввести в сюжет дьявола. «Высокий, эффектный, смахивающий на Мефистофеля мужчина, которого я встречал иногда в бильярдной» появляется в рассказе Макса Бирбома «Енох Сомс: воспоминание о 1890-х годах» (Enoch Soames: A Memory of the Eighteen-Nineties), напечатанном в иллюстрированном журнале Century в 1916 г. Енох Сомс — «тусклый» человечек, сутулый, с шаркающей походкой, неудачник литературного Лондона 1890-х гг. Его, как и некоторых других писателей, беспокоит, каким он останется в памяти будущих поколений. «Через 100 лет! — восклицает он. — Только подумайте! Если бы я мог тогда вернуться к жизни — всего на несколько часов…»

Разумеется, эта реплика — сигнал к появлению на сцене дьявола. Он предлагает сделку — усовершенствованный вариант сделки с Фаустом.

«Parfaitement, — говорит он с французским прононсом. — Время — всего лишь иллюзия. Прошлое и будущее, они так же всегда присутствуют в настоящем, как и настоящее, или, по крайней мере, они всегда, как вы говорите, „в двух шагах“. Я переключу вас на любую дату. Я спроецирую вас… Пуф! И все».

Дьявол, что называется, в курсе всех новинок: подобно остальным, он тоже читал «Машину времени». «Но одно дело — писать о невозможной машине, — говорит он, — и совсем другое — обладать сверхъестественной силой». Дьявол произносит «Пуф!», и бедняга Енох получает желаемое. Перенесенный в 1997 г., он материализуется в читальном зале Британского музея и направляется прямым ходом к ящикам каталога с буквой С. (Можно ли точнее и лучше оценить литературную репутацию?) Там он узнает свою судьбу. Енох Сомс, читает он, это воображаемый персонаж в рассказе язвительного писателя и карикатуриста по имени Макс Бирбом10, написанном в 1916 г.

В 20-е гг. XX века будущее казалось очень близким, оно наступало буквально каждый 0день. Новости никогда не путешествовали так быстро, их никогда не было так много (все благодаря развитию беспроводных средств передачи информации), и к 1927 г. Уэллс был сыт по горло. Он считал, что технологии связи достигли зрелости — чего стоят хотя бы беспроводная телеграфия, беспроводной телефон «и весь этот широковещательный бизнес». Радио в свое время начиналось как великолепная мечта — чудеснейшие плоды культуры, мудрейшие мысли и лучшая музыка должны были передаваться в каждый дом. «Шаляпин и Мельба пели бы для нас, президент Кулидж и мистер Болдуин обращались бы к нам просто, серьезно, напрямую; величайшие люди мира желали бы нам доброй ночи и обращались дружески; а случись пожар или кораблекрушение, мы бы слышали рев пламени и крики о помощи». Алан Милн рассказывал бы детям сказки, а Альберт Эйнштейн нес науку в массы. «Перед сном включались бы все спортивные результаты, прогноз погоды, советы по уходу за садом, лечению инфлюэнцы и точное время».

Но для Уэллса мечта обернулась своей отрицательной стороной. В ответ на просьбу New York Times оценить для читателей газеты состояние радио он разразился горькими жалобами — он был разочарован, как ребенок, обнаруживший в рождественском чулке одни только угольки. «Вместо первоклассной музыки к нам пришла музыка низкопробная в исполнении неизвестной группы из какой-нибудь деревни Литл-Бич-Пир». Вместо мудрейших голосов к нам обращаются «дядюшка Крикун и тетушка Болтушка». Даже треск статического электричества его раздражал. «И поверх всего этого старая милая матушка Природа с неподражаемым юмором развесила свою сеть „атмосферных разрядов“». Он с удовольствием готов был послушать немного танцевальной музыки после долгого дня, «но танцевальная музыка передается вечером совсем недолго и в любой момент может уступить место доктору Индюку, который будет вдумчиво и благожелательно, совсем не по-сектантски проповедовать».

Его оценка оказалась настолько суровой, что редакторы Times были поражены. Они подчеркнули, что Уэллс может судить только о тех радиопередачах, которые «он слышал за границей». Но Уэллс был не просто разочарован современным состоянием радио. Его хрустальный шар показывал, что все предприятие было обречено исчезнуть. «Будущее радиовещания подобно будущему кроссвордов или оксфордских брюк, и это очень мелкое будущее». Зачем кто-то будет слушать музыку по радио, если можно купить граммофонные записи? Радионовости рассеиваются как дым: «Радио выкрикивает свою информацию единожды, и после ее невозможно вспомнить». Для серьезных размышлений, говорил он, ничто не в состоянии заменить книги.

Правительство Его Величества основало даже «официальный финансируемый орган для координации вещательных программ, — отметил Уэллс. — Новую Британскую вещательную компанию, BBC. В конце концов, этот достойный уважения комитет может вдруг обнаружить, что организует программу развлечений для фантомной армии исчезающих слушателей». Если и останется какая-то аудитория, то входить в нее будут «слепые, одинокие и страдающие люди» или «вероятно, очень малоподвижные личности, живущие в плохо освещенных домах или по каким-то иным причинам не имеющие возможности читать, которые не осознали возможности граммофона и механического пианино и неспособные к размышлению или беседе». До первых пробных телепередач BBC оставалось всего пять лет.

Однако футуризмом могли заниматься и другие. Дэвид Сарнофф из Американской радиокорпорации RCA в ответ назвал Уэллса снобом; изобретатель Ли де Форест посоветовал ему приобрести радиоприемник получше; а самый, возможно, необычный контраргумент поступил от издателя Radio News и управляющего радиостанции WRNY, иммигранта из Люксембурга Хьюго Гернсбека. Приехав в Нью-Йорк в возрасте 19 лет, Гернсбек в 1905 г. основал Электроимпортную компанию — бизнес по почтовой рассылке радиодеталей энтузиастам-любителям, дразнящая реклама которого появилась в Scientific American и других местах. Три года спустя он издавал уже собственный журнал Modern Electrics. К 1920-м гг. Гернсбек был хорошо известен легионам радиолюбителей. «Я отказываюсь верить в такую скучную и тоскливую кончину радио, — написал он в письме в Times. — Больше всего меня удивляет, что пророческий мистер Уэллс не заглянул в близкое будущее, когда каждый радиоприемник будет оснащен телевизионной приставкой — такое устройство, кстати, сейчас доводит до ума один из его соотечественников». (Это не было единственным, что удивляло его больше всего. «Больше всего в замечаниях мистера Уэллса меня удивляет, — писал он в том же послании, — что он, очевидно, жаждет постоянно слушать великих, тогда как простой математический расчет показал бы, что это невозможно в принципе. Для этого в мире недостает великих людей».)

Гернсбек был необыкновенным человеком: изобретатель-самоучка, предприниматель и, как сказали бы в более поздние времена, любитель пускать пыль в глаза. В городе он появлялся в костюмах, сшитых у дорогих портных, а винную карту в дорогих ресторанах рассматривал сквозь монокль, — и при этом резво бегал от кредиторов. Когда один из его журналов разорялся, на его месте возникали два новых. журналу Radio News не суждено было стать самым влиятельным, как и Sexology — «иллюстрированному журналу сексуальных наук». Созданием Гернсбека, внесшим наибольший вклад в грядущую историю, был так называемый макулатурный журнал — свое название такие издания получили по дешевой бумаге из древесной массы и макулатуры, на которой печатались, — который продавался по 25 центов за выпуск и назывался «Поразительные истории» (Amazing Stories). На его грубых страницах можно было найти самую разную рекламу: «450 миль на газовом воздушном шаре, компания Whirlwind Mfg. Co., штат Милуоки, предлагает попробовать бесплатно»; «Корректор для носа, формирует плоть и хрящ, пока вы спите. Предлагаем попробовать, на 30 дней. Буклет бесплатно»; наконец «Новое научное чудо: рентгеновская диковинка. Юноши. Очень весело. Вы можете видеть сквозь одежду, дерево, камень, любые объекты. Взгляните на кости внутри плоти, цена 10 центов». То, что он продавал, пользовалось большим спросом. Он читал нью-йоркским слушателям лекции о чудесах будущего и передавал эти лекции в прямом эфире своей радиостанции WRNY; New York Times писала о них с придыханием. «Согласно прогнозу на ближайшие 50 лет, сделанному Хьюго Гернсбеком, наука найдет способ передавать по радио тонны угля, научится облегчать пешее передвижение при помощи роликов с электромотором, экономить электрический ток при помощи холодного света, электрически выращивать и собирать урожай, — объявила газета в 1926 г. — Контроль над погодой будет полным, а крыши на всех городских небоскребах будут плоские для посадки аэропланов».

Гигантские высокочастотные электрические сооружения, размещенные на верхушках самых высоких наших зданий, будут либо рассеивать угрожающий дождь, либо при необходимости создавать дождь по желанию, в жаркие периоды или ночью… Мы можем ожидать в скором времени появления фантастических башен, пронзающих небо и светящихся жутковатым пурпурным светом при подаче энергии… Через 50 лет вы сможете увидеть, что происходит в студии вашей любимой вещательной станции, встретитесь со своим любимым певцом лицом к лицу. Вы будете наблюдать, как тогдашний Демпси сражается с Танни11, где бы вы ни находились — на борту воздушного судна или в дебрях Африки. Ну или в таких дебрях, какие еще останутся к тому времени.

К концу жизни на его имя было зарегистрировано 80 патентов. Гернсбек предвидел появление радара еще в 1911 г.

Опять же, он организовал то, что было, как он утверждал, первым в истории «полностью успешным» испытанием гипноза по радио: гипнотизер Джозеф Даннинджер, возглавлявший, помимо всего прочего, отдел волшебства в журнале Гернсбека Science and Invention, ввел пациента по имени Лесли Дункан в транс, находясь от него на расстоянии в десять миль. Times сообщила и об этом тоже: «После этого тело Дункана положили между двумя стульями, соорудив из человека своеобразный мост, и Джозеф Краус, выездной редактор Science and Invention, смог присесть на этот импровизированный мостик».

Все это проходило по категории факта. Для выдумок у него был журнал Amazing Stories.

Начиная с апреля 1926 г. Amazing Stories стал первым периодическим изданием, целиком посвященным жанру, который до того момента не имел даже названия. В Париже в 1902 г. Альфред Жарри написал одобрительный очерк о «научном», или «гипотетическом», романе, в котором задается вопрос: «А что если?..» Этот гипотетический роман позже может оказаться футуристическим, предположил он, в зависимости от того, каким окажется будущее. Морис Ренар, и сам писавший нечто подобное, объявил это новым жанром и назвал его «научно-волшебным романом» (le roman merveilleux scientifique). «Я говорю „новый жанр“, — написал он в Le spectateur (в конце концов, «жанр» — слово французское). — До Уэллса, — добавил он, — в этом можно было сомневаться».

Гернсбек окрестил этот жанр сайнтификшен, или наукофантом. «Под сайнтификшен, — писал он в первом выпуске, — я подразумеваю истории того типа, что писали жюль Верн, Г. Дж. Уэллс и Эдгар Аллан По, — очаровательные романы, смешанные с научными фактами и пророческими идеями». Он и раньше публиковал немало таких историй, в том числе и в Radio News, и сам написал сериальный роман «Ральф 124C12 41+: роман о жизни в 2660 году» (Ralph 124C 41+). Он издал его сам в своем журнале Modern Electrics. Много позже Мартин Гарднер охарактеризовал его как «наверняка худший научно-фантастический роман из всех когда-либо написанных»13. Прошло еще несколько лет, и наукофант (scientifiction) стал просто «научной фантастикой» (science fiction, sci-fi). Гернсбек в процессе очередного банкротства потерял контроль над Amazing Stories, но журнал после этого издавался еще почти 80 лет и, безусловно, участвовал в становлении жанра. «Экстравагантная выдумка сегодня — холодный факт завтра» — таков был девиз журнала.

«Следует понимать, — писал Гернсбек в коротком наставлении для потенциальных авторов, — что научно-фантастическая история должна носить взрывной научный характер, но, кроме того, это должна быть история… Она должна быть разумна и логична и основана на известных научных принципах»14. В первых выпусках Amazing Stories он печатал Верна, Уэллса и По вместе со «Сбежавшим небоскребом» Мюррея Лейнстера. На втором году выпуска он перепечатал «Машину времени» целиком. Гернсбек не давал себе труда оплачивать переиздания. За оригинальные рассказы он предлагал авторам по 25 долларов, но получить их с него зачастую было непросто. Занимаясь неустанным продвижением нового жанра, Гернсбек основал общество любителей — Научно-фантастическую лигу — с отделениями в трех странах.

Так что идея научной фантастики как жанра, отличного от художественной литературы и, как подразумевалось, более низкого, родилась именно здесь, в макулатурных журналах, едва отличимых от комиксов или порнографии. Но культурная форма и способ мышления были таковы, что вскоре их уже нельзя было отбросить как макулатуру. «Я могу лишь предположить, — писал Кингсли Эмис через какое-то небольшое время, — что если в 1930-е гг. вы, если писали научную фантастику, вполне могли оказаться психопатом или бумагомарателем, то к 1940-му вы были бы уже нормальным молодым человеком в начале карьеры, представителем первого поколения, выросшего в то время, когда эта среда уже существовала». Именно на страницах макулатурных изданий начали обретать форму теория и практика путешествий во времени. Помимо самих историй, были еще письма от въедливых читателей и замечания редакторов. Парадоксы были обнаружены и, не без труда, сформулированы.

«Как насчет этой „Машины времени“?» — писал некто Т. Дж. Д. в июле 1927 г. Рассмотрим некоторые другие возможности. Что если наш изобретатель отправляется назад в свои школьные дни? «Его наручные часы тикают себе вперед, в то время как часы на стене лаборатории идут в обратном направлении». Что если он встретит самого себя, только моложе? «Должен ли он подойти и пожать руку этому „второму я“? Будет ли там два физически разных, но по существу одинаковых человека?.. Господи! Эйнштейн отдыхает!»

Через два года у Гернсбека был новый журнал наукофанта, на этот раз получивший название Science Wonder Stories, парный к изданию Air Wonder Stories, и на обложке декабрьского выпуска 1929 г. была анонсирована история о путешествии во времени под названием «Осциллятор времени» (The Time Oscillator)15. В ней фигурировала в который уже раз некая странная машина с кристаллами и циферблатами и рассуждения некоего профессора о четвертом измерении. («Как я уже объяснял, время — всего лишь относительное понятие. Оно буквально ничего не значит».) На этот раз путешественники направляются в отдаленное прошлое, что послужило поводом для особого редакторского примечания от Гернсбека. «Может ли путешественник во времени, — спрашивал он, — попадающий в прошлое (неважно, на десять лет или на десять миллионов), принимать участие в жизни того времени и общаться с тогдашними людьми? Или он должен остаться заблокированным в собственном пространстве-времени и быть лишь зрителем, который только наблюдает за происходящим, но не в состоянии что-либо сделать?» Наметился парадокс; Гернсбек ясно видел его и сформулировал так:

Предположим, я умею путешествовать во времени, скажем, на 200 лет, и я направляюсь туда, где живет мой прапрапрадедушка… Таким образом я получаю возможность застрелить его, пока он молод и еще не женат. Из этого следует отметить, что я мог бы предотвратить собственное рождение, поскольку линия продолжения рода прервалась бы прямо там.

С тех самых пор ситуация эта известна как парадокс дедушки. Оказывается, возражение одного человека для другого может стать идеей для рассказа. Гернсбек предложил читателям присылать ему свои комментарии почтой и получил немало писем, которые продолжали приходить даже через несколько лет. Подросток из Сан-Франциско предложил еще один парадокс, «последний удар по путешествиям во времени»: что если человек отправится в прошлое и женится на своей матери? Сможет ли он стать собственным отцом?

Да уж, Эйнштейн отдыхает.