Можем ли мы вернуться на землю?

Можем ли мы вернуться на Землю? Большой нарратив об освобождении и модернизации предполагает, что природа и ее всеобщие законы постепенно вытеснят многообразие субъективных воззрений; другой большой нарратив — я называю его повествованием о связанности и вовлеченности — напротив, говорит о том, что различие между миром субъектов и миром объектов будет все больше стираться, а управление людьми — сливаться с управлением вещами.

Первое повествование оканчивается воцарением Разума, а вместе с ним и Природы, во втором повествовании и Природа, и мечта о царстве Разума исчезают. Потому я и считаю уместным говорить о гуманитарном естествознании (Humanités Scientifi ques): ведь Природы как таковой у нас больше нет, более того, с каждым днем становится яснее, что от бесконечного мы вновь вернулись к конечному или, вернее, вернулись к множественности, к сложности, к взаимопроникновению.

Когда в 2009 году отмечалось пятидесятилетие полета «Аполлона» на Луну, я был поражен тем, что никто уже не рассматривал эту экспедицию как первый шаг на пути, по которому с тех пор можно было бы продвинуться дальше. Совсем иначе с этой точки зрения выглядит аэроплан Луи Блерио (1872–1936), впервые пересекший Ла-Манш, — столетие его перелета праздновалось как раз в эти же дни. За сто лет мы проделали гигантский путь, перейдя от моторизованного воздушного змея к аэробусу. А космические корабли NASA, хотя минуло уже пятьдесят лет, сегодня воспринимаются не как провозвестники будущей жизни в космосе (когда я был ребенком, мы об этом мечтали), а лишь как напоминание о волнующем подвиге, который никогда не получит продолжения. Они чем-то похожи на «Конкорд», стоящий в аэропорту Руасси: его силуэт, некогда казавшийся ультрасовременным, теперь выглядит безнадежно устаревшим. Как будто мы вопреки научной революции, которая была призвана заменить аристотелевское деление мира на надлунный и подлунный представлением о бесконечной вселенной, постепенно вернулись к этому делению, как будто жизнь на Земле вновь стала хрупкой и бренной, такой, которую нельзя распространить за пределы нашей планеты, во всяком случае, не имеющей ничего общего с враждебной вселенной, какую представляет собой res extensa, т. е. протяженная субстанция (См. учение Декарта о мире как единстве двух субстанций: протяженной (res extensa, материальный мир) и мыслящей (res cogitans, духовный мир). (Прим. перевод.) ).

Автор эссе, открывающего первый раздел журнала, Бруно Латур — один из крупнейших социологов и философов науки современности. Фото: GAMMA/GETTY IMAGES/FOTOBANK.COM

Так что же, время поворачивает вспять? Классическая книга Люсьена Февра о Рабле (См. Февр Люсьен. Проблема неверия в XVI веке: религия Рабле . Первое изд. 1942 г. (Febvre Lucien. Paris: Albin Michel, 2003); Тулмин Стивен. Космополис: скрытая повестка для модерности (Toulmin Stephen. Cosmopolis: the hidden agenda of modernity. New York: Free Press, 1990). ) мне нравится именно потому, что наш мир с каждым днем обнаруживает все большее сходство с тем, который описан в ней. Характеризуя научные построения Гаргантюа и Пантагрюэля, Февр использует термин «гигантизм». XVI век тем нам и близок, что уже тогда все составляющие будущих наук были налицо, отсутствовало только представление о цельности природы, но как раз сегодня это представление исчезает на наших глазах. Все научные данные в ту эпоху были еще разрозненны, противоречивы, вызывали споры. Люди еще не могли представить себе великана, для которого Umwelt, жизненная среда, — это вся вселенная. В природе еще не выделили первичных и вторичных качеств. (Под первичными качествами Дж. Локк понимал («Опыт о человеческом разуме», 1690) объективные свойства материальных тел: протяженность, величину, количественные характеристики вообще. Вторичные качества — это субъективные ощущения, не совпадающие со свойствами объектов самих по себе; к ним относятся цвет, вкус, за пах и т. д. (Прим. перевод.) ) В то время людей еще не зачаровывало то разочарование в былых иллюзиях, которое стало результатом последующего развития науки. И уж тем более никто не надеялся прийти к всеобщему непререкаемому согласию на основе представления о цельной Природе, в свою очередь полностью сотканной из непререкаемых фактов. Напротив, все и везде оспаривалось. Тогда еще не могли вообразить, что человечество окажется в плену убогой иллюзии, будто политические кризисы можно разрешать исходя из идеала цельной, изначально упорядоченной Природы. Правда, к тому времени люди еще не испытали всех ужасов религиозных войн, о том, как их предотвращать, лишь предстояло задуматься. Перед лицом преступлений, совершенных во имя веры, становится очевидным, что неправдоподобие декартовской протяженной субстанции — не такая уж большая плата за то, чтобы достигнуть, наконец, непререкаемого согласия умов.

Но проходит четыре века, и мы снова открываем для себя представление о дисперсном, фрагментированном, множественном мире. Говоря словами мифа, «Великий Пан умер». Апелляция к Природе вновь не может привести людей к согласию. Впредь — от результата к результату, от лаборатории к лаборатории, от одного открытого эффекта к другому — нам придется бороться за то единство представлений о природе, обретение которого поспешила обещать нам странная идея: следовать Природе, спасать ее или защищать. Конечно, в XVI век мы не вернемся, и слава богу, но, думаю, не меня одного преследует чувство, будто теперь закрываются скобки, открывшиеся несколько столетий назад. Над XVI веком много смеялись — это век чудовищ, век необычного и диковинного. Мне кажется, что наше столетие тоже породило немало удивительного и что клубок социополитических противоречий, о которых не устают писать наши газеты, украсил бы любую кунсткамеру. На мой взгляд, современные бестиарии с их зверями, вплетенными в плотную ткань политических коллизий, иногда чрезвычайно бурных, ничем не уступают бестиариям Ренессанса с их сложной сетью символических соответствий и аналогий. Задайся кто-то сегодня целью переписать книгу Александра Койре «От замкнутого мира к бесконечной вселенной» (Работа французского ученого Александра Койре «От замкнутого мира к бесконечной вселенной» (From the closed world to the infi nite universe) вышла в 1957 году и посвящена истории развития космологии в XVI–XVII веках. ), он, несомненно, назвал бы ее иначе, например «От бесконечного универсума к сложному мультиверсуму». И если судить по нашим научным журналам, в ближайшее время страсти не улягутся: все вопросы, касающиеся природы, ныне вызывают бесконечные споры.

Мне немножко стыдно в этом сознаваться, но впечатляющую метафору этой инверсии соотношения сил между вселенной и новыми мирами я нашел в фильме Кэмерона «Аватар». Меня поразила предпоследняя сцена, когда военизированные отряды, сражающиеся на передовом фронте модернизации, побеждены, разбиты, взяты в плен: люди вынуждены вернуться домой, на Землю, оставив навсегда и планету Пандора, и свои надежды. Конец бесконечному фронтиру. Все нужно начинать сначала. Мне не хочется, чтобы землян и вправду постигла та же участь и тем более чтобы они лишились планеты. В некотором смысле мы сегодня наблюдаем великое возвращение вещей, дел, споров к средневековой генерализующей казуистике, которая делала все старинные «природные» сюжеты ареной конфликтов, для разрешения которых нам предстоит, не прибегая к каким-либо упрощениям, найти адекватные средства. Отсюда и возвращение политики — ее в свое время оттеснил на второй план слишком большой интерес к понятию Природы. Гармонии, которая прежде заведомо приписывалась вселенной, теперь надо достигнуть.

На самом деле в этом нет ничего нового: политики всегда интересовались мирозданием. Напротив, достойно удивления разграничение Природы и Политики, которое продержалось, да и то с грехом пополам, относительно недолго — с середины XVII до середины XX века. Достаточно посмотреть на знаменитую фреску Лоренцетти «О добром и дурном правлении» в палаццо Публико в Сиене, дающую ясное представление о политической и моральной философии позднего СредневековьяII. Хорошо видно, что смысл изображенного на стенах Сиенской мэрии во многом экологический, точнее, эколого-политический. Мир «дурного правления» — это опустошенная местность, города, лежащие в руинах, разрушенные пути сообщения, тогда как мир «доброго правления» — это возделанная земля, колосящиеся поля, пестрая флора и фауна, благоустроенные города, расцвет искусств, торговли и ремесел. В этом различие доброго и дурного правления, причем как искусства управлять людьми, так и искусства управлять вещами. Какое различие может быть важнее для благородных душ?

Согласно большому нарративу об освобождении и модернизации (будем следовать замечательной книге Койре), эта бесконечная вселенная, без сомнения, есть не что иное, как природа, чьи тайны открываются глазам людей по мере того, как они вырываются из рамок своих ограниченных представлений о мире. С тем дополнительным преимуществом, что вместе с расширением представлений о природе полнее становится и согласие между людьми. «Ах, если бы нам удалось заменить субъективные заблуждения, многообразие религиозных верований, идеологий, пристрастий, нестройный гул политических учений универсальными законами природы, мы получили бы прочный фундамент для общественной жизни. Все стали бы разумными, едиными, согласными друг с другом. Политика, наконец, нашла бы основание в разуме». Так думает приверженец идеи модернизации. Даже понимая, что это задача непростая и ее решение займет не один век, он (разумеется, именно «он», а не «она») все равно верит в возможность построить для нас дом из первичных качеств и покинуть, наконец, ветхую постройку, сложенную из качеств вторичных. «Сольемся с природой!» — вот призыв тех, кто верит во вселенную.

Мне кажется, мы все испытываем ужас от того, что присутствуем при конце природы. Начать с того, что, возможно, природа есть не везде (я имею в виду цельную Природу, которую далее буду писать с большой буквы). Я очень люблю одну замечательную историю из книги Клода Леви-Стросса (Клод Леви-Стросс. Печальные тропики (Tristes tropiques. Paris: Plon pp. xx., 1955). О перс пекти визме см. Эдуарду Вивейрус ди Кастру. Метафизика канибал лов (Métaphysiques cannibales. Paris: PUF, 2009), определение натурализма см. Филипп Дескол. Вступительная лекция в Коллеж де Франс (Leçon inaugurale au Collège de France. Chaire d'anthropologie de la nature. Paris: Collège de France, 2001); За пределами природы и культуры (Par delà nature et culture. Paris: Gallimard, 2005).). Вы, конечно, слышали о знаменитой «Вальядолидской хунте» (1550–1551) — дебатах, в которых защитник индейцев епископ Бартоломе де лас Касас (1484–1566) выступал против ревнителя «чистоты веры» Хуана Хинеса де Сепульведы (1490–1573). Спор шел о том, есть ли у индейцев душа, которую можно спасти крещением. Но знаете ли вы, что в то же самое время в Пернамбуку и Коста-Рике индейцы ломали голову над вопросом: а есть ли у испанцев, о существовании которых они недавно, себе на горе, узнали, тело? Да-да, именно тело. И знаете, как они искали ответ на этот вопрос? Топили пленных конкистадоров в большом бассейне, а потом смотрели, разлагается ли труп... Если разлагается, значит тело есть. Вопрос о душе для них не стоял: понятно ведь, что душой (причем такой же, как у людей) наделено все живое. Тукан, тапир, ягуар, пальма, то или иное племя… А потому различие между живыми существами заключено не в душе, а в теле, которое сообщает этим существам разные точки зрения, перспективы — такого рода взгляды позже получили название «перспективизма». Нам, европейцам, подход индейцев кажется странным: мы уверены, что все — тукан, тапир, человек, пальма — наделены как раз телом, а вот душа есть далеко не у всех, с уверенностью это можно утверждать только о людях. Кстати, Леви-Стросс не без иронии отмечает, что индейцы использовали более научный метод, чем португальские монахи, — они как-никак опирались не на авторитет Писания, а на результат эксперимента…

Уже из этого примера видно, что считать, будто представления о природе у всех одинаковы, — большая ошибка (заодно, кстати, расстанемся с мифом о близости индейцев Амазонии к природе — у них вообще не было такого понятия!). Напротив, с точки зрения антрополога, именно натурализм — странное и редкое явление. Да, сейчас он распространен по всей планете, но распространен исключительно благодаря модернизации, ее идее и институтам. Природа — сов сем не то, что думают о ней ее «защитники», не одна из областей реальности (в отличие от культуры, или мышления, или ценностей), а некоторый сложившийся в конкретных исторических обстоятельствах где-то между XVI и XVII столетиями, но вполне реализовавшийся в XIX веке способ связывания воедино целого ряда свойств множества существ, заодно придавая им континуальный характер — способ зачастую полезный, но иногда не очень. Сказанное не удивит тех, кто знаком с моим четвертым письмом (Cogitamus. Six Lettres sur les Humanités scientifi ques, par Bruno Latour, La Découverte, 2010. (Прим. перевод.) ), где речь идет о природе как «протяженной субстанции»: за этим понятием стоит лишь мыслительное построение, схема, нечто воображаемое и к тому же, как мы увидим, некая политика, опирающаяся на расширение и экспансию.

Нам нужен термин, который позволил бы соотносить два разных подхода — испанцев Вальядолида и индейцев Коста-Рики, не примыкая полностью ни к одному из них. Для этой цели я заимствовал у Уильяма Джеймса термин мультиверсум (или плюриверсум) — в противоположность, разумеется, универсуму. На мой взгляд, использование этого слова позволит нам оставить открытым вопрос о том, какими средствами мы приводим — или не приводим — к единству разнообразие миров. Иными словами, я утверждаю, что все мы — и люди, и вещи — живем в плюриверсуме и что существуют разные, порой противоречащие друг другу, способы привести этот мир к какой-либо форме — или формам — единства. Вместо того чтобы исходить из мнимо-очевидного представления о единой природе, мы выдвигаем на передний план работу по приданию миру единства на основе конструкта природы (но основой могут служить и многие другие конструкты). Здесь может оказаться полезным опыт построения космологий. Следуя ему, мы, вместо того чтобы использовать Природу как своего рода фон картины, на котором изображены какие-то другие феномены, например та или иная культура, должны понять, сколькими различными способами можно скомпоновать мультиверсум, — и это нам поможет в дальнейшем, когда мы столкнемся с экологическими кризисами. Основной вопрос, стоящий перед политикой нашего века: как добиться неторопливого приведения к единству представлений о мире, которые раньше были слишком поспешно объединены с помощью конструкта природы?

Признаю, что эти рассуждения требуют большой осторожности. Шаг в сторону — и мы вновь получаем весь набор клише о беспристрастной науке, которой «недостает души», которая «все хочет объяснить механистически» и «низводит» человека, его ценности, его духовность на уровень «простых объектов». Я настаиваю на непривычном термине гуманитарного естествознания вовсе не потому, что хочу «добавить немного души» холодному материальному миру. Это значило бы попросту вернуться к разделению качеств на первичные и вторичные и заключить своего рода Ялтинское соглашение: «Вам, естественникам, — материальный мир, нам, гуманитариям, — мир ценностей». Если верно, что более нельзя полагать вместе с Декартом, будто наша душа и наш дух пребывают внутри мыслящей субстанции, то тем более верно аналогичное утверждение применительно к нашему телу и миру, который его окружает. Как они устояли бы, как выжили бы внутри протяженной субстанции, в среде, которая столь враждебна любой жизни? Мы глубоко заблуждаемся, когда связываем расширение протяженной субстанции с развитием наук — подлинных наук. Они, развиваясь, соорудили для существ, обитающих в мультиверсуме, совсем другое жилище, нежели то, которое принято называть «научным мировоззрением».

Метафоры надо всегда принимать всерьез, даже если кажется, что они предельно абстрактны. Когда мы говорим о «научном мировоззрении», чье именно видение мира мы подразумеваем, какого гиганта, чьего исполинского ока? Для кого из живущих пространство протяженной субстанции будет объемлющей сферой, средой обитания, Umwelt? Ответ прост: нет такого среди живущих и никогда не было. Это миф, созданный XIX столетием. Даже демон Лапласа, этот всеведущий вычислитель, способный вывести все следствия из одной-единственной причины, — всего лишь спекулятивное построение. Якоб фон Икскюль пишет: «Мы упорно держимся за фиктивное представление о всеобъемлющем пространстве лишь потому, что эта условность упрощает коммуникацию» (Якоб фон Икскюль. Миры животных и мир людей (Mondes animaux et monde humain. Théorie de la signifi cation. Paris, Gonthier, 1965).). Вы понимаете, в чем радикализм подобного заявления? Для Икскюля нет такой мета-, супра- или супержизненной среды, которая могла бы объять одновременно всех живущих. «Не существует пространства, не зависящего от субъекта». А значит, нет и протяженной субстанции. Придется выбирать между грезившимся нам пространством и реально существующим наложением вариантов жизненной среды. Хотя нет, не выбирать — и то и другое нужно будет включить в мультиверсум. Иными словами, вселенная теперь включается в мультиверсум как его частный случай, как исторический курьез, как отжившая форма политики или, вернее, политической эпистемологии.

Не подумайте только, что я нападаю здесь на «механистическое объяснение» мира, ставшее благодаря первому из больших нарративов, который мы теперь начинаем узнавать, «простым расширением рационалистического подхода». Или, как многие другие, сетую на научный редукционизм, как если бы альтернативный большой нарратив — о связанности и вовлеченности — содержал в себе призыв преодолеть позитивистское естествознание и выйти «за его пределы». Напротив, согласно этому второму большому нарративу наука должна погрузиться в свою подлинную среду, в тот единственный Umwelt, где она может постоянно плодоносить. Науку не следует ни преодолевать, ни вновь ею «очаровываться»: нужно лишь осознать, чем на самом деле она занимается, но почему-то считает необходимым скрывать. То, что я сейчас скажу, прозвучит странно, но не дойдя до логического тупика «избавиться от Природы» (с большой буквы) не удастся. А состоит он в том, что тем, кому кажется, будто они придумали бесконечную вселенную, не хватает места — не правда ли, неожиданный эффект! Им не хватает пространства, где можно разместить их собственные открытия. Вся загвоздка в этом. Этим странным обстоятельством объясняется вся современная история: мы разработали мощную науку о материи — и она накопила столько материалов, что их просто негде держать. Наверное, древним в их космосе было тесновато, но в нашей бесконечной вселенной мы тоже задыхаемся. Нам нужен воздух. Нам нужен мультиверсум. Не думайте, что сначала физика, а только потом — для тех, у кого есть свободное время, для философов, гуманистов, моралистов, — метафизика. Метафизика с самого начала присутствует в физике, как закваска в тесте. В своем блестящем сочинении Шеффер (Шеффер Саймон. Информационный строй «Принципов математики» Исаака Ньютона (Schaffer Simon. The Information Order of Isaac Newton's Principia Mathematica. Upsalla: Salvia Smaskrifter, 2008). ) показал, на какую мощную систему знаний опирался Ньютон, когда писал свои знаменитые и вроде как стоявшие особняком «Начала» («Математические начала натуральной философии» (Philosophiæ Naturalis Principia Mathematica) — фундаментальный труд Исаака Ньютона, в котором он сформулировал закон всемирного тяготения и три закона, заложившие основы классической механики.). Для того чтобы понять, каким образом действие гравитационной силы, которую он только что открыл и смог измерить, передается от тела к телу, находящемуся на огромном расстоянии, Ньютону потребовались длительные размышления о природе ангелов. В возможность действия на расстоянии он верил не больше, чем картезианцы. Ему нужен был передатчик, мгновенно действующий и нематериальный. Ньютон пытается выяснить, что может быть таким передатчиком. Оказалось, что для такой роли подходит лишь ангел, как его понимает христианство. Что ж, займемся ангелами! И Ньютон штудирует богословские труды, отводит тысячи страниц изысканиям в области малоизвестной ныне дисциплины с красивым названием «ангелология». Ангелы мало-помалу теряют крылья и превращаются в силы — так что на самом деле эти ньютоновские вестники Божии до сих пор незаметно присутствуют в наших физических законах.

Итак, в ключевом вопросе о прерывности мой довод прост: если физика может обойтись без эфира, то нет никакого смысла и дальше верить в протяженную субстанцию. Не из нее состоит мир. Мир сделан не «из» знания, тем более не из единого, упорядоченного знания. Но он познаваем — это совсем не то же самое. Полученные нами фрагменты знания можно постепенно соединять. Еще раз: такое познание возможно, оно надежно, оно носит кумулятивный характер при одном условии — науке нужно вернуть ее подлинную среду: снова усадить Дарвина на знаменитый «Бигль», на котором он совершил свое кругосветное путешествие, Эйнштейна водворить в Берн, в патентное бюро, Ньютона — за письменный стол, и пусть переводит бумагу, пытаясь постичь особенности перемещения ангелов. Иначе говоря, необходимо отыскать все пути трансформаций, преобразований, обеспечивавших движение вперед. И не странно ли, что три важнейших термина, которые притязают на определение научных методов, — редукционизм, натурализм, механицизм — в итоге не смогли воздать должное машинам, телам, веществам: ни восславить их добродетели, ни осудить их пороки?

Бруно Латур

Перевод Екатерины Кузнецовой

Иллюстрации Анастасии Пальцевой

Познание через провокацию

Природы больше нет. Вокруг света некуда ехать. Это не репортаж из апокалиптического будущего , а диагноз, который ставит нынешней цивилизации один из лидеров современной французской мысли Бруно Латур. Не пугайтесь парадоксальности его суждений. У философов свой язык, но это не означает, что они за своей заумью прячут пустоту — все, что говорит Латур, касается всех и каждого.
Латур прославился прежде всего исследованиями современных естественных наук.  В своей первой книге «Лабораторная жизнь», написанной вместе со вскорости сделавшимся оксфордским профессором Стивом Вулгаром в 1979 году, он показал: для того чтобы понять, что происходит в науке, не надо слушать философов, а надо поселиться в лаборатории. Надо заняться антропологией не отдаленной Новой Гвинеи, как когда-то Миклухо-Маклай, а своего собственного общества, и особенно — исследованием фундаментальных механизмов, порождающих нашу веру в реальность происходящего вокруг.
Задачей Латура было забыть все то, что ученые нам наговорили про науку, и посмотреть на то, что они действительно делают во время экспериментов, как если бы мы смотрели на незнакомое нам племя: вижу, но не знаю, что происходит, а просто записываю, что вижу. В результате получилось новое описание своеобразных пассов и ритуалов, как и в случае с другими племенами.  И стало ясно: эти ритуалы приводят ученых к тому же, к чему приводили ритуалы и новогвинейцев — к устойчивой вере в некоторую реальность.
Конечно, эта реальность отличается от мира тотемического рода, но она руководит нашей жизнью так же автоматически, как тотем руководит заморскими племенами. Например, большинство людей никогда не видели микробов и вирусов, разве что на картинках школьных учебников или научно-популярных журналов, но в переполненном вагоне метро они отодвигаются от натужно кашляющего человека — настолько сильна их вера в существование микробов.
За долгие годы работы Латур показал, как работают биология и физика, экология и почвоведение, потом перешел к анализу производства знания в науках, не относящихся к естественным.  Например, он занимался антропологией еще одного «племени» — работников Госсовета Франции, и получившаяся книга («Фабрика права», 2004) так впечатлила объекты исследования, что они предложили ему пост замдиректора по науке в элитной школе Франции — Институте политических наук (Sciences Po) в Париже, где он сейчас и работает.
Предложения вроде того, что к парламенту людей надо добавить еще и «парламент вещей», ставят работы Латура в центр самых широких дискуссий, выплескивающихся иногда и на страницы газет типа Le Monde. Но помещенная здесь статья не про это. Она о том, почему привычный для нас мир, представление о котором породила научная революция Нового времени, разрушается прямо на глазах.
Этот мир, казалось, состоял из повинующейся естественным законам и потому предсказуемо функционирующей Природы и из свободно действующих людей, которые, в принципе, могут менять свои институты, политику, даже привычки и культурные традиции.  Так вот этого обычного противопоставления «детерминизм природы — свобода общества» больше не существует. Об этом Латур написал в переведенной на русский язык книге «Нового времени не было» (Изд-во Европейского университета в С.-Петербурге, 2006), об этом в более доходчивой форме он сообщает и в последнем своем бестселлере Cogitamus (что по-латыни значит «мыслим», в отличие от декартовского cogito, «мыслю»). Написанная им для «Вокруг света» статья — философская выжимка из этой последней книги.

Олег Хархордин