Бойня в Авроре: можно ли во всем винить кино?

Позвольте добавить несколько соображений к тому, что вчера вечером написали о массовом убийстве на просмотре фильма «Темный рыцарь: Возвращение легенды» Энтони Лейн (Anthony Lane) и Адам Гопник (Adam Gopnik).

В последние годы таких массовых убийств было множество – на армейской базе, в нескольких школах, на семейной вечеринке, на почте, в торговом центре, на политическом мероприятии в Аризоне. Безусловно, многие убийства я забыл: я слишком потрясен и разгневан, чтобы упомнить все. Не могу назвать неизбежностью то обстоятельство, что новая бойня произошла в кинотеатре – она могла произойти в любом многолюдном месте – однако, я думаю, никто этому особо не удивился.

Как говорит Энтони, первая и самая главная реакция это горе и печаль, а также чувство сострадания к погибшим и членам их семей. Но мы не можем не задать один неудобный, вызывающий мучения вопрос: можно ли в произошедшем винить само кино, или данный фильм конкретно? Является ли насилие в кино фактором, вносящим свой вклад в убийства в американских городах, которые превратились в рутину? Даже не знаю, сколько раз кинокритики обращались к этому вопросу. На моей профессиональной памяти эта дискуссия началась более сорока лет тому назад, во времена «Бонни и Клайда» Артура Пенна (Arthur Penn) и «Дикой банды» Сэма Пекинпа (Sam Peckinpah). Стандартный ответ кинокритиков, полагавшихся отчасти на психологов и отчасти на здравый смысл, состоял в том, что те, кто систематически убивают, предрасположены к этому, и что такая предрасположенность формируется еще с детства. Возможно, что какой-то фильм дает им толчок, но ведь толчок может дать почти любой раздражитель или чувство недовольства. Именно об этом писал Энтони, и я с ним согласен.

Но некие колючие сомнения и дискомфорт остаются. Критики также придерживаются мнения о том, что такие художники как Пенн и Пекинпа (а также Куросава, Скорсезе и многие другие) должны обладать свободой действий, используя насилие в качестве способа выражения, и не тревожась при этом о последствиях. В конце концов, насилие способно стать восхитительной красотой в движении, что прекрасно может показать кинематограф. Даже Китс говорил, что хотя проявляемые в уличной ссоре эмоции могут быть отвратительны, физические действия сами по себе способны стать благородными. Конечно, на каждого истинного художника, использующего насилие в своем творчестве, приходится по пять борзописцев, для которых насилие просто средство для возбуждения аудитории, и они его эксплуатируют. Но ни с правовой точки зрения, ни с точки зрения критики мы не можем защищать права мастеров кино на использование насилия, не защищая при этом права борзописцев на его использование. Их можно высмеивать, называя неуклюжими тупицами, но мы не можем усомниться в их праве делать то, что они делают, если мы хотим одновременно с этим защитить такого мастера как Скорсезе. Опять же, существует коммерческая реальность, рыночная реальность, которая обычно берет верх над тонкими нравственными аргументами. Насилие это основа основ международного кинобизнеса, и так было много лет. Его любят зрители. Кино со сценами насилия хорошо и везде продается. Секс, которого боятся хранители общественной нравственности, по своей привлекательности в художественных фильмах даже близко не подходит к насилию (конечно, порно это другое дело).

В старой защите насилия критиками был и другой элемент: зрители знают, что оно не настоящее. Ну, некоторые зрители знают. Я сидел рядом с людьми (это в основном люди пожилые, но не только), которые поеживаются, испытывая неприятные ощущения, когда на экране показывают сцены злобного насилия или жестокости. Они реагируют так, будто насилие творится против настоящего человека. По крайней мере, их ощущения достаточно сильны, чтобы они почувствовали себя несчастными. Однако такой дискомфорт испытывает меньшинство. А большинство, и особенно молодые зрители, воспринимают насилие как иллюзию, как трюк, как спектакль – они наслаждаются им как игрой. Мы все насмехаемся над поп-культурой: мы знаем, что люди, делающие кино, развлекают нас, и что все это не настоящее. Мы получаем удовольствие от кино, а на следующий день все забываем. В частности, на фильмы ужасов с их омерзительными сценами люди ходят как на карнавал. В особенности ужасы любят девушки юного возраста: из года в год они ходят на фильмы ужасов, поддерживая их как кассовое явление. Чем страшнее сцены, тем больше удовольствия. Пережитое кино превращается в некий обряд прохождения. Они посмеиваются над ним, а потом идут на него снова.

В такой сознательной реакции размежевания насилия и реальности есть свой недостаток. Многие люди говорят, что у нас возникает привычка к настоящему насилию, когда оно нас возбуждает. Мы забываем, что еще есть боль и смерть; мы превращаемся в ценителей этого жестокого спектакля. Такая реакция дала о себе знать после событий 11 сентября, когда многие с очевидным удовольствием и трепетом говорили, что это похоже на кино. Такие высказывания у людей хотя бы чуть-чуть мыслящих вызывали тошноту, если не возмущение. Я не видел картину «Темный рыцарь: Возвращение легенды», но я видел последнее кино про Бэтмена «Темный рыцарь». Ну какое тут размежевание, какая диссоциация! Фильм этот стал ошеломляющей чередой сцен безжалостного зверства, в котором сюжетно-тематическая картина почти полностью отсутствует. Сюжет не стыкуется ни во времени, ни в пространстве. Джокер одновременно присутствует повсюду; вроде бы умершие люди возвращаются к жизни. Доминирующим эффектом в картине стал радостный садизм. Структура и стиль фильма сами по себе являются актом насилия по отношению к аудитории, совершаемым ради ее удовольствия. Когда кино закончилось, настроение у меня было отвратительное. Спустя несколько недель писатель Джонатан Летем (Jonathan Lethem) раскритиковал «Темного рыцаря» в своей статье в Times, назвав его терроризирующим фильмом во времена террора. Но когда я начал беседовать о нем со своими очень умными и молодыми друзьями, они сказали, что отсутствие логики и извращенная жестокость фильма это круто. У них диссоциация с эмоциями высвобождала эстетическую реакцию на жестокие сцены, на красоту. Но даже эстетический экстаз должен в какой-то момент упереться в стену.

Кто, знает, чего хотел преступник из Авроры: стать массовым убийцей, подобно Джокеру, или же он просто использовал данное мероприятие в качестве сцены для собственного увековечения. Сообщалось, что он был спокоен. Конечно, этот человек безумен, но может быть, он некий нравоучительный безумец, помешанный насмешник. Вам нужно насилие как спектакль? Вот оно – получите. Каковы бы ни были его намерения, сложная реакция на насилие в кино, доминирующая в дискуссии долгие годы, сейчас должна показаться несостоятельной и уклончивой. Согласие с реакцией, основанной на диссоциации, не должно стать тем единственным ответом, на который мы только и способны. Возможно, кино никогда не меняется, но мы можем измениться.

www