Почему человек разговаривает, а животные нет

- Вы говорите, что у лингвистов нет общепринятого определения языка. Не мешает ли это исследованиям?

- Нет, не мешает, потому что все нормальные взрослые люди способны говорить хотя бы на одном языке — на том, который они выучили в детстве. И можно совершенно спокойно изучать его структуру, например, порядок слов, набор фонем, чтобы выяснить, например, какие падежи будут использоваться в вепсском языке (или в русском, или в японском) для выражения смыслов «он работал топором» и «он работал пастухом», совершенно не нужно задумываться о грани между языком и не-языком. И для того, чтобы выяснить, какие в этом случае возможны варианты в разных языках, чем они определяются, откуда возникли, грань между языком и не-языком несущественна, потому что все человеческие языки - это точно языки. По любому определению.

- Но есть же критерии, которые определяют свойства человеческого языка?

- Есть критерии Чарльза Хоккета, которые появились еще в 1960-х годах. Но с тех пор биологи стали исследовать коммуникативные системы животных и довольно много всего обнаружили. И выяснилось, что каждое свойство по отдельности у кого-нибудь да находится. И очень многие, чуть ли не все, находятся у языков-посредников, которым могут научиться человекообразные обезьяны или попугаи.

Возьмем, например, свойство, называемое семантичностью (это значит, что по крайней мере некоторые элементы коммуникативной системы соответствуют каким-то элементам окружающей действительности). У обезьян верветок есть крик тревоги, обозначающий леопарда, а есть крик тревоги, обозначающий орла. Причем это не звуки, отражающие эмоциональное состояние животного. Для эмоциональных сигналов имеет значение, звучат ли они громче или тише, длиннее или короче.

Исследователи специально в магнитофонных записях варьировали эти параметры и убедились, что они не меняют смысл сигнала. Действует определенный акустический образ: если одни акустические параметры, то это сигнал на орла, и надо бежать в кусты. Если другие - то это сигнал на леопарда, и надо спасаться на тонких ветках. а громче, тише, длиннее, короче — для верветок оказалось не важно.

Другое свойство — перемещаемость, то есть способность сообщать не только о том, что имеет место здесь и сейчас. Если верветка слышит крик «орел», то она способна завопить «орел», убегая в кусты, даже если она этого орла не видит. Она услышала «орел» — и этого достаточно, чтобы воспроизводить этот крик и спасаться. Если ей самой при этом орла не видно, то уже получается перемещаемость — по определению. В опытах, которые Жанна Ильинична Резникова проводит с муравьями, разведчики дистанционно наводят своих фуражиров, чтобы они шли, куда надо. Когда муравей-разведчик возвращается в гнездо и «объясняет», куда идти за приманкой, для него она уж точно не здесь и не сейчас.

Далее. Хоккет говорит об открытости человеческого языка: мы можем добавлять в свою коммуникативную систему новые сигналы. Вот, например, появился компьютер — добавили слово. А потом еще добавили слово «компьютерщик». Но смотрите: шимпанзе Майк приходит к Джейн Гудолл, утаскивает у нее канистры из-под керосина и делает громкий «бамм». И остальные cамцы шимпанзе понимают (хотя и не с первого раза), что он имел им сообщить, что он тут самый главный.

Так вот, если в систему коммуникации можно добавлять канистры из-под керосина, то уже получается открытость, поскольку в систему внесен новый сигнал и он понят сородичами. При исследовании разных группировок шимпанзе выяснилось, что у них есть разные сигналы. Например, в какой-то группировке принято с громким звуком обгрызать листья, и это приглашение к ухаживанию, а в другой группе то же самое действие означает приглашение к игре. Но раз есть разные сигналы, значит, они появились не врожденно, а члены этой группировки их когда-то выучили. Это означает, что в коммуникативную систему шимпанзе можно добавлять новые знаки. Хотя на практике редко удается, чтобы новые сигналы вошли в традицию, но принципиальная открытость, получается, уже есть. Культурная преемственность, понятно, тоже есть, раз такие традиции сохраняются и передаются.

Еще одно свойство, выделяемое Хоккетом, — дискретность: между знаками человеческого языка нет плавных переходов, всегда есть четкое различие — либо это один знак, либо другой. Например, слова «бар» и «пар» отличаются звонкостью-глухостью первого звука (чисто физически это разница в соотносительном времени начала звучания голоса и начала шума, вызываемого размыканием губ). Если плавно менять этот параметр, люди до какого-то момента будут считать, что слышали «б», а после него — сразу «п», как будто в голове выключатель перещелкивается.

Так вот, такие же примерно опыты проводили на тупайях. Несчастных зверушек приучили, что какой-то из их видовых сигналов сопровождается слабым ударом тока. Если тупайя слышит этот сигнал, то она старается убежать. Затем акустические характеристики этого сигнала плавно изменяли до тех пор, пока он не превратится в другой сигнал. Оказалось, что у тупайи срабатывает такой же «переключатель»: до какого-то момента она считает, что это опасный сигнал и надо убегать, а после него — сразу перестает так считать.

Следующее свойство — уклончивость: язык позволяет строить ложные или бессмысленные высказывания. Ну, про обезьян (человекообразных) известно, что они при случае могут и наврать.

Дальше рефлексивность — на человеческом языке можно рассуждать о самом языке. Но кому это надо в природе? Пока такие не обнаружены. А вот в эксперименте — бывает. Например, когда горилла коко сначала говорит, что она птичка, а потом признается, что пошутила. Так что человекоо-бразным обезьянам такая идея вполне доступна, просто в природе ее негде применить.

В 2000-е годы Стивен Пинкер и Рэй Джакендофф выдвинули другие критерии языка. Надо сказать, что эти свойства характерны для человеческого языка как для огромной, гиперразвитой коммуникативной системы. Например, организация звуковой стороны языка в виде системы фонем: в любом языке есть ограниченный набор звуков, используемых для различения слов, и эти звуки противопоставлены друг другу по признакам, которые проходят через почти всю систему — как в русском твердость/мягкость или звонкость/глухость. Такое устройство очень удобно, когда этих мелких элементов много, но когда элементов мало, без нее можно обойтись — просто запомнить все возможные сигналы по отдельности.

Или, например, порядок слов: слова в любом языке следуют друг за другом по определенному принципу, и их порядок немножко подсказывает нам, чего ждать дальше. человекообразные обезьяны, как выяснилось, могут это освоить. Так, бонобо канзи различал команды: «положи сосновую ветку на мяч» и «положи мяч на сосновую ветку», «пусть змея укусит собачку» и «пусть собачка укусит змею». получается, что у человекообразных обезьян есть возможности для этого, но в природе на это нет спроса, потому что в природе они не строят длинные цепочки знаков...

...- А что мы вообще имеем в виду, когда говорим о происхождении человеческого языка?

- А это каждый исследователь понимает по-своему. Кто-то говорит, что главное — научиться пользоваться символами, чтобы была произвольная (т. е. не природная) связь между формой и значением. Кто- то говорит, что главное — оторваться от здесь и сейчас. Кто-то говорит, что надо развить сложный синтаксис. Кто-то говорит, что надо научиться намеренной передаче информации. Естественно, при таких разных подходах получаются разные ответы.

Мне же было интересно не найти пресловутую грань, а попытаться понять, что там, собственно, происходило...

- В чем состоит ваша гипотеза?

- У меня получается такая картинка. Если мы посмотрим на австралопитеков, то мозги у них, в общем-то, обезьяньи — и по объему, и по устройству, насколько можно судить по эндокрану (отливка с внутренней поверхности черепа. — ДМ). И руки у них тоже в значительной степени обезьяньи. Хотя орудия они, видимо, иногда применяли, но регулярно — по крайней мере, каменные орудия, — не изготавливали. Соответственно, они вполне могли пользоваться такой же коммуникативной системой, как у шимпанзе.

У шимпанзе очень развита система невербальной коммуникации. В том числе есть довольно небольшое количество звуков. Причем звуки эти, скорее, эмоциональное дополнение, а воле подконтрольны главным образом жесты. Обезьяны широко пользуются руками, и когда они достают банан, то понимают, куда и зачем протягивают руку. И это понимание создает основу для жестовой коммуникации.

Австралопитекам никто не мешал делать так же. К тому же найдена подъязычная кость австралопитека, и по ней видно, что у них были горловые мешки, как у современных шимпанзе. А про горловые мешки недавно выяснили, что они нивелируют эффекты артикуляции. Для шимпанзе это очень кстати, потому что они могут жевать и вокализировать одновременно, и сигнал при этом не должен зависеть от того, как у них повернулся язык. если у австралопитеков горловые мешки были, значит, им это тоже было удобно.

А затем начинается изготовление орудий. У человека умелого (Homo habilis) уже формируется трудовая кисть, которой удобно изготавливать орудия. Это значит, что из австралопитеков «вышли в люди» те, у кого имелись приспособления к изготовлению орудий (точнее, те, кто сумел собрать все эти приспособления вместе). И они начинают регулярно это делать: изготавливают, применяют, носят с собой — руки, соответственно, заняты. И с жестовой коммуникацией должны были начаться трудности.

В этой ситуации преимущество должны были получить те, кто умел по звуку общего возбуждения угадать, что хотел сказать говорящий. Даже если он просто не- членораздельно вякнет, но остальные догадаются, этого уже будет достаточно для того, чтобы информация была передана.

Дальше появляются Homo erectus, у которых орудий еще больше, делать их еще дольше и применять можно в еще более разнообразных ситуациях. руки заняты — ориентироваться можно только на звук.

Затем появляется гейдельбергский человек (Homo heidelbergensis), у которого уже был достаточно развитый комплекс приспособлений к звучащей речи. У него нет горловых мешков, как показывает строение подъязычной кости. это значит, что для него артикуляция была актуальна. У него достаточно широкий позвоночный канал — шире, чем у эректуса. это значит, что от мозга к органам дыхания (к диафрагме прежде всего) шло много нейронов — много «проводов» для управления. А диафрагма играет очень большую роль в процессе речи. когда мы говорим, нам надо, во-первых, подавать воздух на голосовые связки порциями, по слогам, иначе это будет не речь, а нечленораздельный вопль.

Широкий канал дает возможность произносить длинные высказывания, из нескольких слогов. Но даже в рамках одного слога у нас органы артикуляции то больше сомкнуты, то меньше. И звуковой энергии проходит то больше, то меньше, потому что она гасится губами и языком. Соответственно, наша диафрагма подает воздух на связки так, чтобы независимо от того, сколько энергии погасится, вышло примерно столько же. Иначе будет то, что психологи называют маской: если за одним стимулом быстро следует другой и один из них существенно более сильный, то более слабый стимул человек вообще не воспринимает. Так что если бы диафрагма не делала так называемых парадоксальных движений, мы бы не могли произносить слоги типа «то», по-скольку «о» глушило бы «т».

Еще один показатель — это реконструкция кривой слуха. Для гейдельбергского человека это оказалось возможным, потому что от нескольких экземпляров сохранились слуховые косточки. у современного человека, в отличие от шимпанзе, есть два пика лучшей слышимости: один на низких частотах (примерно там же, где у шимпанзе), а другой — на более высоких частотах, как раз там, где различия в характеристиках звука обеспечиваются артикуляцией. Так вот, у гейдельбергского человека, судя по реконструкции, этот второй пик уже намечается — у кого-то он более выражен, у кого-то менее... Это значит, что слышать различия, которые дает артикуляция, им было зачем-то нужно. Был ли у них «настоящий язык» — кто знает? Даже если они имели возможность пользоваться чем-то, это еще не значит, что они этим реально пользовались.

Кроме всего прочего, для языка очень важна способность делать выводы из нескольких посылок одновременно, сосредоточивать внимание на главном, отвлекаясь от несущественного (в том числе это касается и чисто звуковых различий), держать в оперативной памяти достаточно много единиц, чтобы мочь обобщить синтаксические правила, определенные на длинных предложениях. Все это обеспечивают лобные доли коры больших полушарий головного мозга, которые у гейдельбергского человека были меньше, чем у Homo sapiens.

А ГОВОРИЛИ ЛИ НЕАНДЕРТАЛЬЦЫ? ЧТО МОЖНО СКАЗАТЬ ПРО НИХ?

- У неандертальцев широкий позвоночный канал. Подъязычная кость показывает отсутствие горловых мешков (что неудивительно, поскольку они, как и мы, потомки Homo heidelbergensis, только сапиенсы происходят от африканских гейдельбержцев, а неандертальцы — от европейских). Вряд ли они умели меньше гейдельбергского человека. И мозги у них, опять же, большие (больше наших)... А вообще, про неандертальцев лучше всего у Леонида Борисовича Вишняцкого написано, в его недавней книге.

МОЖНО ЛИ СУДИТЬ О НАЛИЧИИ ЯЗЫКА ПО КУЛЬТУРНЫМ ПРИЗНАКАМ?

- Да, об этом часто говорят, мол, если люди навешивали на себя всякие ракушки-побрякушки, то это значит, что у них был язык. Но присмотримся повнимательнее: если мы видим человека, увешанного украшениями, о чем это нам говорит? Может быть, о его богатстве, может быть, о стилистических пристрастиях, наличии или отсутствии вкуса, чувства прекрасного и т. п., может быть, о каких-то психологических особенностях личности... Но мы редко можем выразить это словами, мы скорее чувствуем какие-то эмоции по отношению к такому человеку. Да и сам человек, надевший серьги, бусы или что-то подобное, едва ли сможет внятно объяснить, что он этим хотел сказать.

А значит, это относится не к области языка, а к области невербальной коммуникации — так же, как его походка, позы, мимика, интонации... Соответственно, если будет показано, что какие-то люди — неважно, сапиенсы или неандертальцы, — украшали себя бусами или красились охрой, это будет свидетельствовать лишь о том, что они достигли больших успехов в невербальной коммуникации. А про язык, увы, это ничего не скажет.

ЕСЛИ ВЕРНУТЬСЯ К САПИЕНСАМ, ЕСТЬ ЛИ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ, КОГДА ПОЯВИЛАСЬ ОПУЩЕННАЯ ГОРТАНЬ, НУЖНАЯ ДЛЯ ЧЛЕНОРАЗДЕЛЬНОЙ РЕЧИ?

-  Это неизвестно — мягкие ткани ведь не сохраняются. О высоте гортани судят по базикрани-альному углу — изгибу основания черепа (у кого круче изогнуто основание черепа, у того больше опущена гортань). Но опущенная гортань хороша не сама по себе, а ради соотношения длины ротовой полости с длиной глотки. Если она одинакова, то можно произносить «крайние» гласные, то есть различать «а», «и» и «у». У неандертальца такой возможности не было: его челюсти указывают на такую длину ротовой полости, что гортань для равновесия пришлось бы помещать где-то в груди. Но, с другой стороны, зачем нужно непременно уметь говорить «и»? Вполне можно взять парочку гласных (например, один произносить с совсем раскрытым ртом, другой с не совсем раскрытым либо различать их по длине или по интонации), добавить много-много согласных — и получится инвентарь, пригодный для любого количества слов. Живут же абхазо-адыгские языки с минимумом гласных!

НАСКОЛЬКО ВЕРНО ТО, ЧТО ЯЗЫК НАЧИНАЛСЯ С КОММЕНТАРИЕВ?

- Не знаю, ведь это всего лишь мое предположение. Просто мне кажется, что язык в наибольшей мере оптимизирован именно под задачу обратить внимание другого на какую-то деталь. Когда мы кричим: «Сзади!» или: «Осторожно!», говорим буфетчице: «Кофе, пожалуйста!» или учим кого-то, например, шнурки завязывать, нам не нужен сложный синтаксис. А вот отдельные детали важны: «сзади», а не «сбоку», «кофе», а не «сок», «вот тут придержать», чтобы шнурок не развязался. Так что если древние гоминиды сопровождали свои действия или наблюдения чем-нибудь заметным (лучше всего — звуком, чтобы отдела не отвлекаться), то их сородичи могли это учитывать (и менять, если надо, линию поведения).

Для эволюционных гипотез это всегда считается сложным моментом: если есть что-то, что хорошо работает, будучи сильно развитым, то как оно могло появиться, как оно могло быть полезно, пока было развито слабо? Но моей гипотезе в этом плане везет: если предки наши были умны и любили интерпретировать что ни попадя (а эта особенность у приматов развита, и у современного человека в наибольшей степени), то достаточно любого увеличения заметности, даже самого минимального и не обязательно намеренного. Между прочим, наш язык — до сих пор во многом игра в угадайку: говорящий говорит, что сумеет сказать, а слушающий понимает, что сумеет понять. Иногда понимает даже лучше, чем было сказано, и поправляет говорящего, а иногда — хуже, и говорящий потом жалуется на его непонятливость.

Склонность комментировать очень развита у маленьких детей: они комментируют свои действия и действия своих игрушек, и даже просто идя по улице, непременно покажут пальцем на машину и скажут: «Бибика!» (или что-нибудь подобное). У взрослых такое комментирование уходит во внутреннюю речь. Я предполагаю, что так же могло быть и с человеческим языком в целом.

 РАЗНЫЕ ГРУППЫ САПИЕНСОВ, ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО, НАЧИНАЛИ ГОВОРИТЬ НА РАЗНЫХ ЯЗЫКАХ ИЛИ НА ОДНОМ?

- Кто же это может сказать? Генетики говорят, что наш вид в своем развитии прошел через бутылочное горлышко — сокращение численности чуть ли не до десяти тысяч человек. Естественно, они обитали на не очень большой территории. Можно ли так жить, не имея единого языка? Вероятно, зависит от того, много ли было на той территории ресурсов. Исследования историков показывают, что, когда ресурсов много, племена склонны защищать свои территории, не пускать на них чужаков и даже невест брать только из собственного племени, чтобы не распылять богатства, а в бедной среде, наоборот, развиваются межобщинные связи, чтобы было к кому обратиться за помощью в случае совсем крайней нужды. Первая ситуация располагает к тому, чтобы каждое племя держалось за свой язык, вторая — к распространению языка, единого для всех племен.

ЭВОЛЮЦИОНИРУЕТ ЛИ ЯЗЫК СЕЙЧАС И В КАКОМ НАПРАВЛЕНИИ?

- Превращается ли он во что-нибудь принципиально иное? Нет, не превращается. Меняется ли он внутри себя? Да, меняется. Язык не может не меняться. Даже эсперанто, когда он стал широко использоваться в непосредственном живом общении, стал изменяться. Если наш язык — игра в угадайку, то для нормального общения вам вовсе не обязательно говорить в точности так, как другие: если ваши языковые системы достаточно близки, то вас поймут (и полного тождества не потребуют).

А МОЖНО ЛИ ОПРЕДЕЛИТЬ КАКИЕ-ТО ТРЕНДЫ В ЯЗЫКЕ, НАПРИМЕР, УПРОЩЕНИЕ ИЛИ ГЛОБАЛИЗАЦИЮ?

- Что кому проще, это разные языки решают по-разному. Русскому языку вполне просто иметь несколько согласных в начале слова, а, например, финскому — нет. Китайскому языку просто иметь тоны, а русскому— нет. Поэтому если русский язык заимствует слова из китайского, он никогда не соблюдает тон. Каждый язык, конечно, стремится упроститься, но каждый в свою сторону. И поэтому вряд ли имеет смысл говорить о глобальной тенденции к языковому упрощению.

СОХРАНЯТСЯ ЛИ В БУДУЩЕМ РАЗНЫЕ ЯЗЫКИ, ИЛИ ВСЕ МЫ БУДЕМ ГОВОРИТЬ НА ОДНОМ?

- А это вопрос, кто кого обгонит. Сейчас, с одной стороны, идет глобализация — все больше распространяется Интернет, а в нем — английский, язык межнационального общения. Если ты хочешь выйти в большой мир, то без него никак. Но, с другой стороны, тот же Интернет дает возможность фрагментации мира: вовсе не обязательно говорить со всеми, можно найти узкую группу своих единомышленников и общаться с ними — теперь не только письменно, но и устно, да еще и с видеозвонком. А группы бывают разные. Есть, например, группа людей, которые каждый год ездят в Карелию, живут там индейской жизнью и говорят на индейском языке лакота. Через Интернет они могут связаться с настоящими индейцами и поговорить с ними на этом языке. В принципе, на любой язык могут найтись фанаты. Есть, например, фанаты разговорной латыни, они говорят на ней между собой и даже поют по латыни (в очень качественном, надо сказать, переводе!) «Мурку» или «Жёлтую подводную лодку» (Yellow submarine).

Так что я теперь жду, что произойдет раньше: то ли малые языки вымрут, то ли до них доберутся «Скайп» и фанаты. И робко надеюсь на второе.